Приказ мой не явился для Альберто неожиданностью, ибо Джулия уже давно говорила с верным слугой на эту тему. И Альберто тут же увел Антти в северо-западный угол двора, где велел гиганту дробить каменные глыбы и строить террасу, что — по причине больших расходов — мы откладывали до сих пор на будущее. Антти пришлось также колоть дрова, таскать воду на кухню и вообще делать все, что ему говорили. Но великан с такой охотой исполнял все приказы, что даже рабы начали сваливать на него свои дела. Он старался не попадаться нам на глаза, но Джулия часто нарочно сталкивалась с ним, чтобы насладиться его унижением. Однако мне казалось, что, когда Антти сгибался перед ней в поклоне, а потом неуклюже плелся дальше, чтобы выполнить очередное ее грубое распоряжение, в душе он смеялся над ней. И это, по- моему, говорило о том, что Антти постепенно исцеляется...

9

В воздухе пахло войной. Запряженные верблюдами возы на сей раз двинулись в путь на целый месяц раньше и доставили на берега притоков Дуная все, что нужно для строительства мостов.

Карл V повелел объявить жителям всех немецких земель об угрозе турецкого вторжения. Перед этой опасностью все прочие разногласия должны были отступить на второй план. Пугая людей султаном, императору быстро удалось вызвать повсеместное недовольство действиями протестантской знати, что наполнило мою душу безмерным изумлением, ибо Карл сумел ловко использовать к собственной выгоде то, на чем основывались все тонкие расчеты великого визиря Ибрагима.

Я следил за этой игрой ясными глазами стороннего наблюдателя; взор мой не туманили иллюзии, ибо я прекрасно знал немецкие земли, о которых великий визирь как мусульманин имел лишь весьма смутное представление.

К моей несказанной радости Ибрагим сам заявил мне, что желает, дабы я на этот раз остался в Стамбуле и выполнял разные секретные поручения. Однако по лицу визиря я не смог понять, является ли его повеление знаком особой милости — или же я должен расценить его как намек на растущее недоверие.

Я уже был сыт по горло войной и опасными приключениями в Вене, в Стамбуле же меня ждало множество дел, которое требовалось уладить.

В столицу султана недавно прибыл Мустафа бен-Накир. В свите египетского наместника, престарелого евнуха Сулеймана, он успел совершить путешествие из Персии в Индию, откуда переправился в Басру на судне арабов-контрабандистов, пережив в дороге бесчисленные приключения. Ведь португальцы с помощью своих военных кораблей и тяжелых орудий пытались изгнать из этих вод мореходов и торговцев пряностями, полностью перекрыв древние морские пути вдоль берегов Индийского океана.

Мустафа бен-Накир похудел, а его ясные блестящие глаза казались на осунувшемся лице еще больше. В остальном же он ничуть не изменился. От волос его по-прежнему исходил дивный аромат дорогих благовоний, на поясе и под коленями на лентах звенели серебряные колокольчики, а книга персидских стихов, в которую Мустафа то и дело заглядывал, изрядно поистрепалась.

Я приветствовал его как долгожданного друга, да и Джулию его появление очень обрадовало.

Повидался Мустафа и с Антти — и, усевшись по-турецки, долго наблюдал, как тот с нечеловеческой силой дробит каменные глыбы для строительства террасы.

Но хотя Мустафа бен-Накир вел с нами вроде бы совершенно невинные беседы, ярко описывая чудеса и богатства Индии, а также сотрясающие ее внутренние раздоры, на самом деле он явился в мой дом с тайным поручением и вскоре предложил мне встретиться со знаменитым евнухом Сулейманом.

Евнуху Сулейману было в ту пору под семьдесят — и был он столь тучен, что его от природы крошечные глазки почти утонули в складках жира. Евнух с трудом умещался на широких подушках, и лишь четверо сильных рабов могли потом поставить его на ноги. Своим высоким положением наместник Египта был обязан исключительно непоколебимой верности султану, ибо жаркий, богатый, изнеженный и томный Египет пробуждал в душах других, весьма способных наместников всякие честолюбивые желания. Можно было подумать, что над этой древней страной тяготеет какое-то проклятие...

Но старый толстый Сулейман был слишком умным и ленивым, чтобы поднимать бунт против султана. У жирного евнуха не было сыновей, которым он — как заботливый отец — мог бы оставить в наследство корону; не было у него и властолюбивой, тщеславной жены, которая подбивала бы его на безрассудные поступки.

Правда, Сулейман до сих пор с удовольствием поглядывал на красивых рабынь и постоянно держал при себе несколько дородных девиц, которые мягкими пальчиками нежно почесывали ему пятки. Но эта невинная радость была, насколько мне известно, его единственной слабостью — кроме обжорства, разумеется.

Он был так многоопытен и мудр, что даже не пытался слишком уж обкрадывать султана, а, наоборот, всегда посылал ему в срок ежегодную дань, жители же Египта никогда не досаждали султану жалобами, которые потоком шли в Стамбул из других мест.

Так что евнух Сулейман был, как ни крути, человеком удивительным и, занимая высочайший пост полновластного правителя Египта, являлся по своему положению почти равным великому визирю. Поэтому я посчитал, что Сулейман оказал мне огромную честь, изволив ласково принять меня в своих покоях.

— Хоть и огорчает меня Мустафа бен-Накир, который ни минуты не может усидеть на одном месте и вечно порывается совершать какие-то новые безумства, — со вздохом заговорил Сулейман, — мне все же приходится его слушать... Не могу устоять перед его прекрасными глазами и тем волшебным искусством, с которым он читает стихи. На этот раз он вбил себе в голову, — видимо, после собственных весьма неприятных встреч с португальскими пиратами у берегов Индии, — что во славу ислама необходимо освободить жестоко притесняемых владык Калькутты от португальского ярма. Во время своих дальних странствий Мустафа бен-Накир завязал с этой целью дружеские — и весьма полезные — отношения с оными владыками и выяснил, что сии несчастные индусы с великой радостью приветствовали бы султанский флот, видя в турецких янычарах своих избавителей.

А Мустафа бен-Накир, глядя на меня чистыми, невинными глазами, добавил:

— Эти подлые разбойники искоренили всю мусульманскую торговлю пряностями и возят бесценные товары в Европу на собственных кораблях, которые плавают вокруг Африки. Эти негодяи безжалостно угнетают жителей Индии и грабят арабских купцов. Более того, они обирают даже собственного короля, доставляя в Лиссабон самые скверные пряности и втридорога перепродавая правоверным контрабандистам перец, который приносил нам когда-то огромные доходы. Теперь же все достается португальцам! Индия стонет под их властью — и это позор для всех мусульман! Я не говорю уже о тех убытках, которые несут как турецкие купцы, так и наши верные друзья-венецианцы... Короче, несчастные жители Индии мечтают о приходе освободителя.

— О всемогущий Аллах! — простонал я. — Не говори мне больше об освободителях, Мустафа бен-Накир! Я теперь — старше и мудрее, чем в Алжире, и когда я слышу это слово, мне сразу мерещится кровь. Лучше скажи мне честно, что ты задумал — и что я буду с этого иметь; тогда по старой дружбе я охотно помогу тебе и сделаю все, что в моих силах.

Евнух Сулейман тяжело вздохнул, покосился на Мустафу бен-Накира и изрек:

— В какие ужасные времена мы живем! Вы, молодые, уже и представить себе не можете, какое наслаждение доставляет людям неспешный торг. К тому же вы полностью изгнали из своей жизни всякое красноречие. А ведь сейчас нам предоставился такой замечательный случай пустить его в ход! Куда вы все так торопитесь? В могилу?! И почему миром овладела эта сумасшедшая спешка? Что ж... Дай своему алчному другу мой кошель с деньгами, милый Мустафа, если сможешь извлечь этот мешочек из-под подушек.

Мустафа бен-Накир вытащил из-под подушек, придавленных тушей Сулеймана, внушительный кошель, тяжесть которого тут же убедила меня в том, что слова евнуха — искренни, а намерения — весьма серьезны.