– Про джазовую певицу в доме престарелых?

– Да! – Полли горделиво расцвела.

– Так что же теперь будет… с этой семьей? И что значит «жена обвиняет мужа»? Она написала заявление? Но это за гранью… а старшая девочка? Это же ад кромешный для нее…

– Вмешательства карательных органов не будет. Наказание будет другим. Будет суд человеческий!

Я незамедлительно представила, как толпа разрывает на части преступного и несчастного отца, и импульсивно метнулась на сторону его защиты. Он не мог! Это оговор безутешной матери. Я знаю, как это бывает – ту вину, которую ты возлагаешь на себя, ты не силах вынести. Поэтому боль разливается по всему твоему миру, боль и вина распределяется на всех. А потом… этот окровавленный кинжал возвращается на круги своя – в твое сердце, точнее, в ту дыру, откуда его вырвали…

– Лариса хочет, чтобы люди знали о том, как бывает… – распалялась Полли, – о том, что может произойти в твоей собственной семье! Она собирается подробно описать это у себя в блоге, а потом написать книгу… – Аполлинария споткнулась. – Знаете, это приземленно и кощунственно – вкратце пересказывать такую трагедию!

Мне захотелось возразить, что еще кощунственнее – равнодушие. Прохладный интерес, уродливо выраженный в обывательских искажениях. И само упоминание о блоге, неуместное соседство тщеславной жажды внимания, вирусом которой мы теперь больны… Но «бессмысленный подвиг» уже накрывал меня удушьем, и я не могла говорить дальше… И «суд человеческий» продолжал страшить – все же нам с позапрошлого века так и не ответили, а судьи кто… Мир наполняется злобными троллями при малейшей возможности кого-то судить…

Я пообещала перезвонить и погрузилась в деятельную тоску. Но вместе с ней пришло и открытие – я снова знаю чужую боль. Захлопнутая было дверца отворилась. После того, что произошло у нас, – после того, что не имеет названия, – все рассказы о чьих-то несчастьях казались мне пресной бутафорией. Издевкой чужого нарциссического разума. Способом вытянуть из меня последние силы. Но светлый мальчик, вдохновивший Аполлинарию на самый лучший ее рассказ, разорвал в клочья мою скорбную пелену. Мне захотелось что-то для него сделать. Да, для него, пускай он теперь в недосягаемых пределах, но я физически ощутила этот сгусток энергии, этот поток, шедший в мою сторону… Да поймите же, это был не просто лучший рассказ Аполлинарии – это было ее единственное произведение без плагиата.

Впрочем, то, что я называю плагиатом, для Полли – вполне допустимая опора для сюжета. Но ведь обескураживает, когда очаруешься идеей или эпизодом, а тебя огорошат: мол, это я позаимствовала из «Пересадочной станции» Саймака… И так не единожды, хотя я не читала ее главных фэнтези-эпопей. Но история о джазовой певице в доме престарелых – она была без всяких чуждых примесей, она была оригинальная! Может, странно любить всего за один рассказ писателя с толстовским замахом, но я предпочитаю любить за что-то одно, чем не любить вовсе.

И вот в том потрясении и лихорадочном поиске своего места в этой истории меня застала грустная Энн.

– А что вообще нынче можно назвать плагиатом? – отозвалась она с запальчивой меланхолией. – Мы живем в гигантском ирландском рагу, где уж давно не различить первичного ингредиента. Мы черпаем из реки жизни материнское молоко Земли, а что мы возвращаем в эту реку? Не отходы ли нашего сознания? Не миазмы ли нашего больного воображения?.. И даже гении грешны. Взять любимого Чехова. Он описал страдания Лики Мизиновой, которая любила его долго и безнадежно, умея превратить девичьи слезы в хрусталики ироничных эпистол. Чехов описал ее любовные травмы и воплотил в образе Нины Заречной. Это все знают… но как-то не принято говорить о том, что в пьесе он убивает ее ребенка. Не помню, сколько прошло времени после премьеры, возможно, несколько месяцев – и маленькая дочь Лики тоже… я знаю, ты не произносишь это слово, в общем, ты поняла. По-твоему, что это – он предчувствовал или накликал беду? Предупреждал или безжалостно пустил в расход ради красного словца живую детскую душу? И где тут плагиат… искусство, как роза у Оскара Уайльда, забирает кровь у соловья и выбрасывает обратно в жизнь бездыханное тельце…

Чувствуя себя обязанной примирить искусство и невинную душу, я понимала, что вот именно сейчас, в эту чеховскую паузу, я должна найти ответ…

Не так уж и удивительно, что Митя, родившись, улыбался. Еще в утробе он привыкал к окружающему феерическому хаосу – за десять дней до своего рождения он отправился отмечать миллениум в одну экстремальную избу, где проживал Сократ подмосковного разлива, вскоре отошедший в мир чистого разума от запоя. Почему-то я запомнила эту цифру – в его крови будет обнаружена четырехкратная смертельная доза этилового спирта. Это даже внушало некое инфернальное уважение к могучему организму, словно он был четырехкратным чемпионом в единоборстве с зеленым змием. Но когда мы ехали праздновать Новый год к Сократу, его организм декларировал трезвость и намерение тихо, по-семейному встретить милый домашний праздник. Я поверила, потому что у него было трое или четверо детей – это число, в отличие от предыдущего, всегда пребывало в нестабильной динамике. Но подобные разночтения меня не волновали – ведь главное, что дети мал мала меньше, а Сократ – не опустившийся забулдыга, он пускай и пьющий, но мыслящий талант. Я полагала, что предложенные обстоятельства не должны были закончиться чем-то ужасным, к тому же мы везли с собой приготовленный мною рыбный салат, и с нами была наша собака, потому что ей тоже хотелось встречать Новый год не в одиночестве.

Хотя вряд ли она мечтала именно о таком празднике… И была еще одна деталь, иронично отсылающая к теориям заговора: на платформе, где мы ждали электричку, с нами разговорился субъект. Описать его я не могу – он мастерски сливался с окружающей средой, и все приметы стерлись в памяти, да я и не имела цели их запомнить. Он завел с Митиным папашей какие-то завиральные разговоры о том, что-де служил в охране тогда еще не коронованного правителя. «Боже, ну почему некоторые люди даже толковую байку выдумать не могут?! – думала я с нарастающим раздражением, особенно когда новоявленный телохранитель не отказался махнуть водки из горла. – Почему нельзя обойтись без тухлого душка жалкой собственной значимости?» Но вот незадача: все его предсказания о грядущих бедах земли Русской, увы, потихонечку сбылись. Даже те, что казались параноидальным бредом про инопланетян. А ведь тогда настроения были совсем другие…

Кем бы ты ни был, «наш человек в Гаване», после тебя мне трудно совсем не верить прохиндеям, пустомелям, шизоидам и всем тем, кого здоровый инстинкт самосохранения предписывает обходить стороной. Ведь кто нас предупреждал о том, что нельзя молиться за царя-ирода? Юродивый. То-то и оно…

И еще я думаю, что, если ты, русский агент Малдер, меня предупреждал о чем-то еще, а я не услышала тебя…

Итак, в сухом остатке от той поездки – синяки от старых грабель: конечно же, обещавшие не пить обязательно выпьют. Это закон! Как говорил Ришелье, предательство – дело времени. Но фигуранты не просто выпили, а затеяли драку с квартирантами, прошу прощения за каламбур. Квартиранты-гастарбайтеры – тогда это было чем-то новеньким в здешних богемных пенатах. Вот не ожидала, что Сократ опустится до столь прозаичного заработка. И не ожидала, что его супруга – условно назовем ее Ксантиппа – примет деятельное участие в скандале. Пока шли войны местного значения, я вместе с Митей внутри, тремя детьми снаружи и собакой сидела в безопасной детской спальне и обдумывала пути отхода. Где-то к шести утра боевые действия стихли, началось братание условно дружественных народов бывшего Советского Союза, дети уснули, и я поняла, что теперь самое время тихого отхода на Север. То есть домой!

Вот только Трейси… до сих пор помню ее глаза, когда я оставляла ее в логове врага. Но брать ее с собой было небезопасно – она была девочкой импульсивной и пугливой, могла внезапно дернуть поводок на утреннем гололеде – и я с большим животом не смогла бы удержать равновесие… Я накормила ее, чем было, вывела по своим делам и долго объясняла, что чуть позже она обязательно вернется домой. И здесь ей ничего не грозит, Сократ любит живность, рядом дети… словно дети – не объект защиты, а гарант безопасности, но ведь так порой и бывает. Собака моя трепетная никогда меня за это бегство не попрекнула. Хотя в тот день я поняла, что не нужно всему живому навязывать человеческие радости. Пускай собака радуется по-собачьи, а птичка по-птичьи. Впрочем, и среди человеков в этом смысле пестрое разнообразие, и что русскому хорошо, то беременной женщине совсем некстати.