Когда рассвело, продолжили путь на Бове. В Пуа конь Альфреда потерял одну подкову, пришлось задержаться возле кузницы. Потом лейтенант погнал своего скакуна крупной рысью, чтобы нагнать эскадрон, белые плащи которого маячили на северном горизонте, потому что с противоположной стороны трепетали трехцветные значки на пиках лансьеров Бонапарта. Но ни в Абвиле, ни в Сен-Поле, где ему пришлось заночевать, своих он уже не застал и поневоле превратился в странствующего рыцаря.

Постукивание ножен о стремя наполняло душу радостью: он больше не мальчик, он мужчина – воин! Отец с раннего детства готовил Альфреда к тяготам походов, заставляя закалять свое тело, а душу формировал красочными рассказами о сражениях Семилетней войны. В лицее все мальчики бредили битвами и победами; дробь полковых барабанов заглушала голоса учителей, звезда Почетного легиона затмевала Полярную, Сириус и все прочие, вытверживание уроков казалось только способом сорвать ее с небес. Но вот какой-нибудь вчерашний школяр являлся в класс в гусарском мундире и с рукою на перевязи! Глупые, бесполезные книжки швыряли на пол. Сами учителя охотно прерывали разбор Тацита и Платона, логарифмов и теорем, чтобы зачитать бюллетень Великой армии; классы напоминали казармы, рекреации – манёвры, экзамены – смотры. Вдруг всё переменилось: вместо благодарственных молебнов о победах императора в храмах служили панихиды по жертвам цареубийц, народ-завоеватель призывали к покаянию, сверкающий меч с трудом вложили в проржавевшие ножны. Возможно, взрослым, обретшим гибкость за годы разных переворотов, было не слишком сложно изогнуться в прямо противоположную сторону, но прямолинейная молодежь страдала от непонимания. Когда вокруг прославляли благодеяния мира, а вчерашние герои сделались никому не нужными нахлебниками, Альфред как никогда воспылал жаждой военной славы. Пытаясь излечить его от «пагубной страсти», юного графа оторвали от книг и окунули в водоворот светской жизни – всё без толку: зерно проросло и дало пышные всходы; он записался в «красные роты» одним из первых и чуть не потерял сознание от счастья, впервые примерив мундир.

Теперь новенькие золотые эполеты, предмет его гордости, покоробились от дождя; ботфорты покрылись густой коркой желтой грязи и пропитались влагой; конь еле-еле плелся шагом, с чавканьем выпрастывая копыта из топкой жижи.

Однако не заблудился ли он, в самом деле? Альфред приподнялся на стременах, вглядываясь в бескрайнее бурое море, пересеченное желтым фарватером раскисшей дороги. О! Черная точка! Шевелится! Там человек! И, похоже, попутчик!

Понуждаемый конь зашагал быстрее, недовольно кивая головой, потом перешел на легкую трусцу, выбравшись на твердую почву. Черная точка вырастала на глазах в сгорбленную фигуру. Двигалась она зигзагами – видно, мотало от усталости из стороны в сторону. Она тащит за собой тележку! Неужто маркитантка? Вот было бы здо́рово, а то живот подвело.

Деревянная повозка под крышей из черной вощеной ткани, натянутой на три обруча, напоминала собой люльку на колесах, утопавших в грязи по самую ступицу. Теперь уже Альфред отчетливо видел, что тележку везет маленький мул, впряженный в оглобли, а мула тянет за повод высокий сутулый мужчина лет пятидесяти, в коротком потрепанном плаще поверх пехотного мундира, с эполетом батальонного командира и в кивере под чехлом. Заслышав топот копыт, человек бросился к повозке, выхватил оттуда ружье и быстро зарядил его, укрывшись за мулом. У него были пышные седые усы, обветренное лицо, кустистые черные брови с глубокой двойной морщиной между ними, но в целом он выглядел добродушным. Заметив белую кокарду на кивере, Альфред выпростал руку из-под плаща – показать, что на нём красный мундир.

– А, это другое дело! – хриплым голосом сказал майор, убирая ружье обратно в тележку. – Я вас принял было за одного из этих молодчиков, что скачут за нами по пятам. Выпьете глоточек?

– Охотно! – обрадовался Альфред. – Я уже целые сутки ничего не пил.

На шее у майора болталась фляга из кокосового ореха, с серебряным горлышком; по всему было видно, что он гордится этой вещью. Внутри оказалось дурное белое вино, однако Альфред напился с большим наслаждением и вернул флягу владельцу.

– За здоровье короля! – сказал тот, в свою очередь прикладываясь к горлышку. – Он сделал меня офицером Почетного легиона, отчего же не проводить его до границы. Да и жить мне больше не на что, кроме как с этого, – он указал пальцем на свой эполет, – так что это мой долг.

Альфред ничего не ответил. Естественные поступки не требуют ни оправдания, ни одобрения, а что может быть естественней, чем исполнить свой долг? Майор потянул за повод своего мула, и с четверть лье они молча продвигались шагом, пока измученное животное не остановилось само, чтобы передохнуть. Не слезая с седла, Альфред решил стянуть с себя сапоги, чтобы вылить из них воду. Старик смотрел, как он мучается.

– Что, ноги опухли? – спросил он.

– Я четверо суток не разувался, так и спал.

– Это ваш первый мундир? Других не нашивали?

– Отец говорил мне, что мундир, как и честь, дается один раз.

Юный граф сразу устыдился этих слов, которые показались ему бестактными. Он был поздним ребенком: матушке, похоронившей трех детей, сравнялось сорок, когда она произвела на свет сына, отцу-калеке было под шестьдесят. Перевороты Революции обошли их стороной (если не считать утраты поместий и состояния): отец не сражался ни за Республику, ни за Империю, ни против них, его мундир и честь остались незапятнанными. В «красных ротах» служили старые да малые – эмигранты, проведшие двадцать лет на чужбине, и мальчики только что со школьной скамьи. Зрелые мужчины – те, чьими подвигами Альфреда учили гордиться, – неоднократно меняли если не сам мундир, то кокарду на шляпе, но есть ли у него право укорять их за это? Впрочем, майор как будто не обиделся.

– Я-то в молодости был моряком, – сообщил он. – Начинал юнгой, дослужился до капитана. А там пришлось мне сделаться сухопутным и… опять всё сначала. Такие дела, сударь.

Альфред сказал, что ни разу не был в море и не видал кораблей, кроме как на картинках, хотя его матушка – дочь адмирала и двоюродная сестра знаменитого капитана де Бугенвиля. И снова смутился: он хотел подчеркнуть превосходство над собой своего спутника, а вышло, что похвастался родней.

– Вы, должно быть, устали, – добавил он поспешно. – Если хотите, я уступлю вам своего коня. Мы можем ехать на нём по очереди.

Майор махнул рукой.

– Спасибо, конечно, но не мое это дело: я не умею ездить верхом.

– Как же так? – удивился Альфред. – Старшим офицерам полагается лошадь!

– Раз в год, на смотрах. Одолжишь у кого-нибудь… А так…

Они продолжили путь.

– Вы хороший парень, сударь, хотя и «красный», – прохрипел майор с чистосердечием старого армейца. – Каждому свое.

Топ-топ, чвак-чвак, щщщ, щщщ…

– Вам, верно, не терпится поскорее добраться до места, – снова заговорил пехотинец, – а мне, верите ли, на душе привольно и хорошо. Шел бы и шел – вот с этой ушастой скотиной и своей повозкой. Такие времена настали, что лучше уж одному… Только я не гоню вас, не подумайте ничего такого… Знаете, что у меня там?

Он указал большим пальцем через плечо на тележку.

– Нет.

– Женщина.

– А…

Конь продолжал идти вперед, дождь тоже не прекращался; плащ и мундир промокли насквозь, волосы прилипли ко лбу, холодные струйки беспрепятственно стекали по спине Альфреда до самых пяток. Он продрог, проголодался… В самом деле, хорошо бы уже прийти куда-нибудь под крышу, в тепло, к людям! Шагавший рядом майор несколько раз заглянул ему в лицо, словно подстерегая вопрос, и с досадой сказал, так и не дождавшись:

– А вы нелюбопытны!

Альфред пожал плечами. Это верно. Воспитанный стариками, которые сами засыпа́ли его рассказами, не заставляя себя упрашивать и не делая тайны из того, чего «детям знать не положено», он быстро насытился знаниями разного рода, так что в лицее его ничем не могли удивить ни учителя, ни тем более товарищи. Его не любили, считая задавакой, а он не искал дружбы людей, которых ставил ниже себя, потому что их любопытство стремилось лишь заглянуть под покровы, наброшенные стыдливостью, а не приподнять завесу тайны над законами бытия.