Статейнова подмывало озвучить свои мысли, но он не успел сделать этого, Середин заговорил снова, отрывисто, будто подталкивал слова пинками:

– Понимаешь, это была не спецоперация по силовому навязыванию президентского правления. Это был российский холокост… садистское истребление законопослушных людей…

– Гражданская война во все времена и во всех странах была немилосердной к участникам с той и другой стороны, – заметил генерал.

– Не-ет, ты послушай. – Середин уже не мог остановиться. – Это были не просто наши противники, такие же русские солдаты и офицеры. Это были сатанисты, поправшие в себе все русское, православное. Они первым делом расстреляли крест и икону на площади перед Верховным Советом. А потом начали косить из всех стволов еще не успевших проснуться людей – мужчин, женщин, стариков, детей… Всех, кто попадал в прицел, будь он с оружием или без него, для убийц это не имело никакого значения. Всех… всех… всех, под корень, чтобы даже духа сопротивления не оставалось…

– Валентин, ну вы бы на их месте, наверное, так же… – попытался возразить Статейнов.

Но полковник, не дослушав его, ожесточенно процедил сквозь зубы:

– Не могу я представить себя на их месте. Не могу… Стрелять в безоружных женщин и детей… Достреливать раненых… Истязать и убивать пленных… Не могу. Не по-русски это. Не в наших традициях. Только манкурты с выхолощенными душами так поступать могут.

Он вдруг наклонился над столом ближе к генералу, словно собирался сказать что-то важное, из ряда вон выходящее, только что открывшееся его сознанию:

– Ты представляешь, что на самом деле творили ельцинские трубадуры после разрушения СССР под усыпляющую болтовню об общечеловеческих и демократических ценностях? Они изымали души у русских людей. У парней из крестьянских и рабочих семей, их-то отпрыски в армии и милиции не служат. Они отравляли сознание молодых людей враньем о свободе личности, преимуществах рыночной экономики над плановой, собственнических интересов над общественными, прав над обязанностями. Они внушали, что самое важное – быть сильным, богатым, успешным. Кто не попал в эту категорию – примитивный отстой. Они делали из солдат России роботов для охраны новых хозяев жизни и уничтожения своих же соплеменников, но не продавших душу за красивые посулы… Я, кажется, начинаю понимать апокалипсическое число зверя 666 из послания Иоанна Богослова – конец света наступит, когда две трети населения Земли превратятся из людей в биологических роботов. Понимаешь?

– Ну, ты, казак, уже куда-то шибко далеко ускакал. Я бы сказал, не в ту степь, – как-то неуверенно произнес Статейнов. – Пожалуй, без ста грамм никак не догнать твоих мыслей.

– Я же серьезно говорю, как старому другу и соратнику.

– И я – серьезно. Рабочий день закончился. – Генерал встал и жестом пригласил собеседника подняться. – А мы с тобой еще не добрались до главного вопроса нашей встречи. Пуд соли наверняка съели за время совместной службы, нужно бы и запить ее чем-нибудь приятным для души и тела.

Он потянул на себя одну из секций книжной стенки и открыл вход в комнату отдыха.

– Проходи. Садись в кресло. Точнее, присаживайся. Садиться не желаю никому из знакомых, особенно другу. Хотя никто в наше время ни от чего не застрахован. Сидели Язов с Крючковым. Сегодня Руцкой, Макашов и Ачалов на нарах парятся. Так что не будем беду накликать. Лучше выпьем коньячку за здоровье и нашу былую совместную службу.

– Намек понял, – без эмоций отчеканил полковник. Он не спешил сесть в потертое кресло с зеленой обивкой, стоявшее возле овального столика, повидавшего немало известных военных писателей и журналистов. Слегка разминал ноги после долгого сидения, приподнимаясь на носках ботинок, и наблюдал, как Статейнов достает из холодильника фрукты, тарелку с нарезанной колбасой и сыром, початую бутылку дагестанского коньяку «Лезгинка», разливает его в хрустальные рюмки.

– Ну, шоб наша доля нас не цуралась! – несколько с наигранной веселостью предложил генерал.

– Шоб кращще в свити жилося! – на такой же бодрой ноте подхватил полковник.

Они чокнулись, продолжая стоять возле столика. Выпили несколькими глотками пахучий коричневатый напиток. Немного подождали, пока он распустит благостный бутон в груди. Потом Статейнов разрезал яблоко и протянул половинку Середину.

– «И хлеба горбушку – и ту пополам», – иронически процитировал полковник.

– Валентин, надеюсь, что без обиды? – напрямую спросил генерал, глядя в глаза сослуживцу. – Я ведь пытался удержать тебя от твоего казакования с депутатами. Предлагал должность своего заместителя. Но ты сделал иной выбор.

– Я тоже надеюсь, что ты не думаешь, что я сделал выбор ради предложения Бабурина, прозвучавшего на съезде, – повысить всех офицеров, вставших на защиту закона и Конституции, в звании на одну ступень?

– Нет, конечно. – Генерал снова наполнил рюмки. – Но признайся честно, не жалеешь сейчас, что отказался от моего предложения?

Полковник на несколько мгновений задумался. Потом, найдя нужный аргумент, тоже посмотрел в глаза друга и задал встречный вопрос:

– И ты скажи откровенно: продолжал бы уважать меня сейчас, угощать коньяком, если бы знал, что ради личного благополучия я предал людей, веривших мне и пошедших за мной на опасное противостояние ельцинскому режиму?

Генерал, ничего не ответив, поднял рюмку и кивнул Середину, давая понять, за кого и за что он пьет.

Минуты две они молча закусывали. Затем Статейнов, как бы размышляя вслух, проговорил:

– Наверное, самое лучшее сейчас, чтобы не подставлять тебя под горячую руку министерских службистов, вывести за штат, а через несколько месяцев, когда буря поутихнет, уволить по организационно-штатным мероприятиям. Слава богу, планку выслуги лет сейчас понизили и военную пенсию ты заработал. Больше ничего разумного по твоему поводу в голову не приходит. Сам-то что думаешь?

– Думаю, что ты был и остаешься верным другом… Тебе Господь доверил решать мою судьбу. Вначале поднять на самый верх военной журналистики, забрав в Москву из дальнего сибирского гарнизона. А теперь вот и прикрывать мое вынужденное отступление с завоеванных позиций…

Полковник хотел сказать еще что-то о своей искренней благодарности товарищу по службе, но тот как-то грустно улыбнулся и оборвал его:

– Не суесловь! Сам же мне говорил пословицу восточных мудрецов: «Имеющий в кармане мускус не распространяется об этом. Запах мускусного ореха говорит сам за себя». Так?

– Все верно запомнил.

– Вот и давай выпьем за нашу дружбу и совместную службу. И дай Бог не пойти ко дну в штормовой России!

Нет на свете ничего отрадней, чем возвращение в родительский дом, когда тебя ждут там с неизбывной любовью самые родные люди. Из любого края земли. В любое время года. На любом транспорте. На самолете – сквозь молочную пену облаков. На поезде – мимо чужих и оттого не притягательных для души городов и сел. На машине – по асфальту знакомого с детства шоссе, по буеракам и колдобинам сельского проселка. Даже пешком – в сгущающихся сумерках, ориентируясь по звездам, мерцающим над отчей крышей, по запахам родной земли, по светлячкам деревенских огней, по заливистому лаю соседских собак. Невозможно остановиться на этом пути – ноги сами ведут к заветному дому, а сердце мечется в груди, как заполошная собачонка, почуявшая хозяина.

Валентин Середин опоздал на последний паром из райцентра и вынужден был добираться пешком от остановки автобуса возле консервного завода до плотины шлюзов напротив родной станицы. Километра три-четыре. Дорога хоть и была посыпана песком и гравием, но давно не ровнялась, раскисла от частых осенних дождей. Идти по ней в темноте было непросто. Хорошо, что догадался сапоги надеть, а не туфли. Было бы совсем худо. И все же вовсе не досада вела московского гостя по заезженной и разбитой дороге, а трепетное ожидание близкой встречи. Душу переполняли радость от узнавания знакомых с детства мест, беспокойство за постаревших и больных родителей и в то же время – какая-то интуитивная надежда, что его приезд взбодрит стариков, поможет встать на ноги и они еще споют вместе любимую семейную песню «Вот кто-то с горочки спустился». Полковник даже явно представил, как сидит между отцом и матерью на лавке, обнимая их за плечи, и они в три голоса выводят: