«Аспид», похожий на цыганёнка, шустро зарулил прямо к Варюхиной кровати, припарковался.

– Володька, – подал для знакомства парень руку. – Ты уж прости, что я вчера чуть не наехал на тебя.

Рука у него была маленькая, но крепкая, с почерневшей возле ногтей кожей, и жесткими мозолями.

– Варя.

– Тоже лихач? – улыбнулся новый знакомый.

– Нет, мы с аварии с папой.

– Я и говорю – лихач. Здесь почти все после аварий, исключая бабусь. Эти просто в доме упали, а мы все – скоростные. Я, к примеру, водитель «скорой помощи», мне сам Бог велел летать.

– Это ты на «скорой» себе ногу повредил?

– Ну да. За больным торопились.

– Ой, хорошо, что меня не ты вёз! Я бы вторую аварию не пережила, – рассмеялась Варя. С этим смешливым «лихачом» было легко и просто.

– Вот наш второй этаж – «лихачи», после ДТП. Третий – косачи, там глазное отделение, у них у всех один глаз заклеен. Они «косачи» или «пираты». Четвёртый – «самогонщики». Там урология, у всех после операции трубочка из бока торчит и капает в бутылочку, – весело рассказывал он о больных собратьях.

– А ты давно тут катаешься?

– Месяц уже. Дома отдохну – и снова сюда, «самовар» подтягивать, – показал он рукой на страшную конструкцию на ноге, проткнутой в нескольких местах спицами.

– А ты? Надолго сюда? Что врачи говорят?

– Не знаю. Вроде два месяца. – И Варька неожиданно для себя заревела. И не хотела, а слёзы сами полились. Может, потому, что Вовка был почти её сверстником. А может, из-за того, что на ногу его больно было смотреть: спицы пронизывали её насквозь и кончики спиц прикрыты пробками от пенициллина.

А вообще был он компанейский, ему можно было довериться. – Погоди, погоди, – растерялся он. – У тебя ж всё целое, гипса нет. Значит, не страшно. Прекрати сырость разводить. Ты в шахматы играешь? Ну, тогда жди, я за шахматами, щас приеду.

«Газанув» воображаемой педалью, он так же стремительно укатил в коридор. Не прошло и пяти минут, как появился снова, с коробочкой шахмат. Аккуратно поставил на колени доску, расставил фигуры и жестом пригласил ходить. Игра и впрямь отвлекла от тоскливых мыслей. Варька с удовольствием двигала фигуры – спасибо отцу, научил ещё в детстве. Правда, лёжа играть было не очень удобно. Начинала болеть шея, которую всё время приходилось тянуть вверх и вбок, чтобы видеть фигуры.

Вошедший в палату доктор, увидев, что Варя не лежит на спине, а опасно изогнулась, без лишних разговоров смёл шахматные фигурки себе в карман, доской отвесил лёгкий подзатыльник «лихачу» и жестом показал ему на выход.

– Горб размечталась получить? Ещё раз увижу – поедешь домой.

Варя подняла виноватые глаза на доктора.

– И не гляди так на меня. Сказано – нельзя, значит, нельзя, – буркнул и, выпятив свой живот-арбуз, удалился. Странное дело, но после ухода гостей из палаты настроение заметно поднялось. Загомонили бабки.

Игнатьевна, та, шустрая, с сапожком из гипса, взявшись за тканевую петлю, раз за разом поднималась от подушек, подтягиваясь к ногам. Баба Надя, глядя на неё, ныла:

– Ты маленькая, вот и подымашься. А во мне центнер весу. Я не смогу себя поднять. Мне дайте трое мужиков, один не удержит.

И в этот момент в палату вошёл Алексей Петрович – Варюхин отец.

– Папка! Папка! Я тут! – закричала ему Варя, потому что отец растерянно оглядывал палату, пока наконец не увидел кровать, где лежала дочка. Свет из окна слепил его, он близоруко щурился, силясь рассмотреть лежащих, а потом медленно подошёл к ней. И Варя увидела, что за эти дни он сильно похудел, щёки впали, широкая прежде спина как-то ссутулилась, а брюки держались за счёт ремня. К тому же на висках вылезла седина. Ни одного дня в больнице не испытывала она такого ужаса, как сейчас. Будто отец приехал к ней спустя десять лет, состарившись.

– Ой, папка! Ты чего так похудел-то? – Слёзы сами собой покатились по лицу. Варя моргала старательно, пыталась их скрыть, да куда там – льются речкой. – Садись, садись, скорей рассказывай, как там наши? Как мама, бабушка?

Отец присел на краешек прикроватной тумбочки, ещё раз оглядел дочку и, выдохнув, сказал:

– Нормально всё. Косим сено помаленьку. Переживаем из-за тебя. Мать хотела приехать, Наталья говорит, мол, нельзя много гостей. Как ты-то? Что врачи говорят?

– Нормально. Жить буду, – улыбнулась она и неожиданно погладила отцовскую руку. Даже руки у него похудели, и отчётливо проступили на них серо-синие вены.

– Вот, тут яблоки и виноград, мытые. А я пойду найду нож, дыню порежу. – Он тихонько подался к выходу из палаты, несколько раз оглянулся на дочку.

А Варюха, забыв от радости, что нельзя прилюдно вставать, поднялась и на цыпочках стала обходить кровати, раскладывая в ладони и на тумбочки виноград.

– Ты чего это ходишь-то? – изумилась баба Надя.

Нэлля только хмыкнула. Она видела, что уже второй раз по ночам Варюха потихоньку уходила в туалет. В этот момент с порезанной дыней возвратился в палату отец.

– Так ты ходишь? Сама? – спросил он и, усевшись на дочкину кровать, протёр кулаком глаза. – Мне ж сказали, что сломанный позвоночник, я весь исказнил себя.

– Да он по-хорошему сломан. Компрессионный называется. Нерв не задет. Хожу тайком, а садиться вот точно нельзя.

– Но я тогда обрадую своих-то, – радостно выдохнул отец. – Мы ж там все зачуманели, как жизнь будто кончилась. А куда позвонить, с кем поговорить – и не сообразим, чурки деревенские. – И слезинку незаметно кулаком стёр со щеки, но всё равно Варя заметила. От греха подальше тихонько занырнула в постель, пока не попалась врачам. А отец, обрадованный увиденным, посидел ещё немного и заспешил на вокзал, домой, с добрыми вестями.

В рейсовом автобусе он сидел на самом первом сиденье, нетерпеливо заглядывал вперёд. Проезжая злополучное кладбище, напротив которого перевернулась машина, вгляделся в дорогу. Обочина как обочина, некрутая. На мотоцикле бы просто съехал, и всё. А тут без сноровки перевернул свою коробочку. О том, что машина, ещё неделю назад сверкавшая новеньким лаком, превратилась в помятую жабу, не думалось. Сегодняшний день подарил самое главное – он увидел, что Варя ходит. Ночные кошмары с обездвиженной дочкой ушли из головы!

Он вспомнил, как вернулся тогда домой поздним вечером, в день аварии. Сел на крылечко и окаменел, обхватив голову. Ничего не шло на ум. В глазах была дочка, лежащая на больничной кушетке. И в это время с полей приехала жена. Хлопнула дверца газика, послышались её шаги.

– Но, всё ладно? Успели на самолёт? – спросила она сразу. И он не нашёл ничего лучшего, как сказать: «Я ведь её сегодня убил». Жена как стояла, так и упала наземь. Подбежав к ней, поднимал её с земли, а у самого куда-то враз пропали силы. Упав рядом на коленки, трепал по щекам и бормотал:

– Авария у нас случилась. В больнице она. Слышь, Люд? В больнице, говорю.

Ох, и получил он тогда от своей Людмилы за это «убил». Про аварию уж молчала – сама же настояла на том, чтобы именно он отвёз дочку. Страшные же слова доктора «позвоночник сломан» сказал уж утром следующего дня.

Не хотел потом в дом заходить: всюду видел заплаканные глаза жены. Почернела вся, будто состарилась за час. И всё чаще останавливалась у бабушкиной иконы. Сроду, бывало, лоб не перекрестит. И икона стояла на божнице, как память о бабушке. А больше по стародавней деревенской традиции, как у всех, чтобы было куда на Пасху яичко положить. А тут всё стоит да стоит напротив неё, шепчет. Сама себе тоже простить не может, что прогнала в тот день Тольку-дурачка с его «церквой» от ворот. Рассказала потом мужу, да и разревелась. Мол, строил бы церкву да крест и молился под её воротами, блаженный, может, беда бы и обошла дом.

Бабе Ане про аварию рассказывать пока не стали. «Выпишется девчонка, потом уж расскажем», – решили на семейном совете. Улетела, сдаёт экзамены, вот и весь сказ. А про то, что сам худеть на глазах начал – понятно. Сенокос в разгаре, не до жиру.