А уж сколько словечек от своей бабульки переняла Варюха, не счесть. Порой кажется, что в каждом слове – бабушкина присказка. Спать ложится, а три самых простеньких молитвы, заученные с бабушкой, прочитает. А бабушка не отстаёт. Чирки свои называет «красотки», переиначив кроссовки на свой лад. Поглядела на чудные внучкины чулки по прозванью «малютки». Варюха тогда со смехом растягивала на пальцах струящийся капрон, показывая припрятанную длину чулка. Через пару дней баба Аня, распустив свои хлопчатобумажные чулки гармошкой, посмеивалась:

– Мои малышки совсем с ног упали. Твои-то на чём держутся?

Позавтракав, Варюха шустро прибралась на столе. А потом уж высказала свой секрет:

– Хочу попробовать нынче поступить в институт.

– Дак ты же учишься? Куда ишо поступать? – встревожилась старая. Внучкина учёба даром не проходит: баба Аня уже знает, что такое «сессия», «зачёт». И в эти страшные дни усердно молится о даровании ума своей студентке. Каждой пятёрке радуется, точно зная, кто помог.

– У нас один мужик тут был, зачитался и сдурел. Учишься же, почо ишо куда-то, головушку мучить. – Бабушка сокрушённо села у печи на табурет, положила на колени свои корявые маленькие руки и пристально вглядывалась в лицо внучки. Может, уже заучилась, вот и несёт всякую ерунду?

Обняв бабульку, чтобы успокоить, притиснула Варя её к себе и тоже загрустила. Хабаровск далеко от дома, затоскуешь – не прибежишь.

Баба Аня, выглянув в окно, увидела, что в грядке с батуном похаживают цыплята.

– Караул! – её как ветром сдуло. Варя едва поспевала следом.

– Цыпа, цыпа… цыпа! Идите, маленьки мои, идите, вылазьте на свет божий, – елейно выводила бабка Аня и трясла плошкой с нарубленной травой и мешанкой, которую успела прихватить на веранде. Но зловредные цыплята ни в какую не высовывались из луковых джунглей в грядке, до этого старательно оберегаемой и лелеемой. Сейчас гряда потерпела сокрушительное поражение – мелкая цыплячья поросль кощунственно мельтешила среди молоденького лучка, деловито его разрывая, выискивая в корешках всё самое вкусное. Лучок, что вчера после прополки стоял, как стройные ряды на параде, сейчас упал в лёжку.

– Гады вы, гады косоглазые! Чо натворили. Ты погляди, чо натворили! Ах вы, пропащи души! Сёдни же головы всем отрублю… – Елейные нотки пропали, и в голосе запогромыхивал металл, который, впрочем, не мог напугать никого во дворе.

Возле грядки хозяйка длинным прутом кое-как выгнала разорителей на тропинку, где уже могла стратегически развернуться. Погоняя выводок к пригону, стремительно прошла к воротцам из огорода, удивляясь собственной неосмотрительности: толком не прикрыла цыплят, и вышло сплошное разорение.

Видя, что помощь уже не требуется, Варя взяла с поленницы коромысло и знакомой тропкой пошла к колодцу. Журавель радостно скрипнул от первых прикосновений, послушное ведро занырнуло за водой. Не утерпев, Варюха попила через краешек ведра, остатки воды вылила в грядку моркови. Достала воды ещё. Наполнив принесённые вёдра, унесла их в баню. Это тоже был их с бабушкой ритуал – стирка, а вечером баня.

Метаясь от колодца к бане, оставляя на земле мокрые плешины от плеснувшейся воды, подумала неожиданно, что и ехать никуда уже не хочется. Может, и ни к чему её затея с далёким институтом? Отучится в областном центре и вернётся домой. И на выходные и праздники можно прибежать. Хотя… Скучно тут. Как подумаешь, что всю жизнь вот так цыплят из грядок гонять, картошку сажать-копать, воду на коромысле носить, такая тоска на сердце нападёт. Даже если станешь, к примеру, учительницей или фельдшером, всё равно жизнь не изменится.

Вспомнилось у колодца, как определили бабушке в квартиранты городскую учительницу. Вода у неё постоянно плескалась из вёдер, обливая голые ноги, и она звонко взвизгивала и смеялась.

Всё у этой учительницы было красивое, недеревенское. Босоножки, например, напрочь убившие прелесть новых деревенских сандалий. У босоножек был каблучок. Варюха с подружкой Маруськой, увидев такую красоту, в тот же вечер присели в своём кукольном домике, долго и старательно пыхтели, вырезая в сандалиях дырку на пальцах, как у настоящих босоножек. Маленькими гвоздиками, вынутыми из старой дранки, приколотили каблуки, приспособив пробки от вина. Гвоздик заколотили через подошву в пробку, и вся недолга.

Из отрезанного от старой куклы кусочка резины сделали лак для ногтей, тоже ничего сложного. Просто плеснули туда ацетона. Был он не красный, как у учительницы, а телесного цвета, но очень красивый, блестел, как настоящий. Дело было за помадой. Насобирав из своих копилок всё, что там было к тому времени, вскладчину купили одну помаду с красивым названием «Елена. Москва – Париж». Красивее Варюхи с Маруськой уже никого и не было в улице.

За все эти модные дела получили обе. Особенно досталось за сандалии, которым бы сносу не было, а они, оказывается, испортили. Хотя с этой дыркой на носке их можно было носить, когда уже стали малы.

Но окончательно учительница добила, когда достала из своей сумочки авторучку с четырьмя «запасками». Не с одной синей, как у всех, а с четырьмя! Они повиновались щелчку на ручке.

– У меня тоже такая была. С одиннадцатью пастами, – между прочим, заметила тогда Варюха. Приврала, конечно. Хоть бы с шестью. Нет, одиннадцать приплела.

– Не бывает таких, – с улыбкой засомневалась учительница, Наталья Евгеньевна её звали.

– Бывает! Бывает.

– А где она? Покажи!

– Да я её давно потеряла.

Да уж. Не все детские воспоминания в бабушкином дворе были радостными. Вот и наивное детское вранье Варюхино всплыло в памяти.

Погостив дома ещё четыре дня, она собрала свой чемоданчик: учебники русского языка, биологии, литературы, совсем чуть-чуть вещичек, потому что книжки заняли почти всё место. Вечером перед поездкой посидела с бабушкой, взяла заботливо высушенное в русской печке мясо, раскрошенное в крошку.

– В кастрюлю кинешь горстку, да картошину туда. Вот тебе и суп, – наказывала та, поглаживая Варюху по худенькой спине, где каждое ребро прощупывалось. – Да ешь там ладом, не жалей денег. Я с пенсии помогу, отправит тебе батька через почту. – Баба Аня махнула обречённо рукой и, отвернувшись к иконе, перекрестилась, пряча появившиеся слёзы.

Утром следующего дня Варюха уселась в отцовские «жигули», помахала рукой матери и бабушке, стоявшим у ворот, и кивнула отцу:

– Всё, поехали.

Больно уж хотелось скорее уехать из деревни в новую жизнь. В том, что она будет новой, большой и яркой, Варюха ни капли не сомневалась. Училась она всегда хорошо и, уж совершено точно, заслужила жизнь другого уровня, не болотно-деревенскую, а, как на американских горках, с головокружительными взлётами.

Людмила с бабой Аней остались у палисадника, некоторое время смотрели вслед. Вроде наобнимались и нажалелись перед дорогой, а уже затосковали.

– Щас полью в садочке цветки, да чаю попьём, мама. Иди ставь чайник, – отправила хозяйка старушку в дом. А сама, прихватив у завалинки ведро, расплескала воду из бочки на яркие георгины и двухметровые веснушчатые лилии, гордо вскинувшие оранжевые вихры над палисадником. Даже в пасмурный день они, как солнышки, освещали нарядный их двор. А сегодня день обещал быть жарким.

Уже заканчивая поливку, увидела, что Толька несёт к скамеечке у её ворот какие-то штакетины. Присмотрелась: из принесённой охапки возле лавочки он мастерил какую-то городушку.

– Толя, ты какой хлам тут наволочил? Каво строить взялся?

– Церкву. Ты чо, Людка, не видишь? Я вон даже крест сделал. – И радостно поднял над головой связанные в крест деревянные рейки, обвитые проволокой. – Молиться будешь.

– Иди ты отсуда! Крест он ишо не городил коло меня! – испуганно стала гнать его от дома Людмила. Неприятно торкнуло что-то в грудине, заколотилось в висках. – Иди-иди, строитель. Дома городи, да чашше молись, штоб матка протрезвилась. – И для острастки вышла из палисадника с ведром к Толяну. Сердитая, раскрасневшаяся, даже вознамерилась толкнуть ногой его строительство. Парень присмирел, притих. Собрал молча свои стройматериалы и, уходя, буркнул: