«Здорово, – подумал он и вынул из кармана револьвер, захваченный у убитого стражника. – Смит, – решил он, – ну и то ладно, пригодится». Он повернул несколько раз барабан, положил револьвер обратно, встал на лыжи и поехал дальше. В темноте ветки хлестали по лицу, и голову часто обсыпало мелкой снежной пылью, падающей со встряхиваемых кустов.

Часа через полтора он добрался до такой гущи, что огонек землянки вынырнул вдруг – только перед самыми глазами.

Стольников был дома, он выскочил на двор и крикнул удивленно:

– Сашка! Откуда тебя в этакое время? Я думал, ты в Мотовилихе заночуешь.

– Было дело, – коротко ответил Лбов и, подходя к сеням, спросил: – А у нас кто еще?

– Двое из наших: Степан Бекмяшев и потом еще один – Федор.

– Что за Федор? – с удивлением спросил Лбов и наморщил лоб. Он был осторожен и не любил, когда к нему приходили новые незнакомые люди.

– Свой человек, заходи скорей, узнаешь.

Лбов вошел, не здороваясь сел на лавку и, показывая пальцем на нового человека, спросил прямо у Степана:

– Он кто?

– Из питерской боевой организации, – не менее прямо ответил Степан. – Да ты не думай ничего, шальная голова, мы ручаемся.

– Я не думаю, – проговорил Лбов и, повернувшись к Федору, сказал коротко: – Ну, говори!

Питерский товарищ с любопытством посмотрел на Лбова.

– К тебе скоро приедут еще четыре человека.

– Зачем они мне? – И Лбов мотнул головой.

– Как зачем, вместе лучше! У вас будет тогда настоящая боевая группа…

– Группа… – повторил Лбов и задумался, точно само это слово внушало ему некоторое подозрение. – Как ты сказал – боевая группа? А кто в ней будет?

– Два анархиста, один эсер и один социал-демократ.

– Я не про то спрашиваю, я спрашиваю: ребята надежные?

– Посмотришь, увидишь. Как у тебя насчет оружия?

– Плохо, – ответил вместо Лбова Стольников, – револьверов много, по Мотовилихе обыски повальные, ребята все сюда направляют на сохранение, а винтовок – всего одна.

– Привезут, – сказал Федор, – нужны только деньги. Ты достань денег.

Лбов с минуту подумал, потом поднял сумку, раскрыл нож и провел им по коже. Целая пачка писем вывалилась на стол. Распечатали. Денег было около 1000 рублей. 300 Лбов тут же отдал Федору, 300 оставил себе, а остальные передал Степану.

– Это вам пока на подпольную, – добавил он, – будет с вас, ведь вам все равно на разговоры.

– Как на разговоры? – и Федор удивленно переглянулся со Стольниковым и Степаном.

– А так, на разговоры, – повторил Лбов. – Я понимаю, оружие покупать, бомбы; ты скажи, чтобы больше бомб привозили, беда как люблю бомбы, – на это я понимаю, а что зря языками трепаться… Да скажи, чтобы к маузеру мне патронов привезли, – добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, – побольше патронов, мне очень нужны хорошие патроны. – Потом он промолчал и, точно принимая окончательно какое-то решение, добавил: – И хорошие ребята тоже нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.

– Как наплевать? – не понял его Федор.

– А так, в смысле жизни.

Вскипятили чай, а за чаем много говорили. Лбов оживился, его темные глубокие глаза заблестели, и, крепко сжимая руку петербургского товарища, он сказал:

– Так пусть приезжают, пусть обязательно приезжают, мы тогда такое, такое устроим, что они дрожать будут, собаки.

Потом сел на лавку и спросил:

– У тебя книжки с собой нет?

– Есть, – и Федор подал ему. – На, читай пока.

– Я не могу сам, – резко ответил Лбов и с досадой сжал губы. – Учиться не у кого было, – добавил он зло. Он не любил, когда ему приходилось вспоминать о своей безграмотности. Это было его больное место.

– Я прочитаю, давай слушай, ребята! – и Степан взял книгу.

Огонек лампы тускло дрожал в задавленной лесом, в заметенной снегом землянке. И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой затрепанной книжки выпадали горячие готовые слова, выбегали горячими ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.

– Читай, читай, – изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался, чтобы передохнуть, – начинай опять с прежней строчки.

«…теперешнее правительство само порождает людей, которые в силу необходимости должны переступать закон. И правительство, с неслыханной жестокостью, плетьми и нагайками пытается взнуздать этих людей, и тем самым еще больше ожесточает их и заставляет их решиться: или погибнуть, или попытаться разбить существующий строй».

– Это про нас, – перебил Лбов, – это написано как раз про нас, которые жили, работали и которым некуда теперь идти. Для которых все дороги, кроме как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы. Давеча вот ты читал что-то насчет цены…

– Ценности, – поправил Федор.

– Насчет ценности. Это лишнее. А вот про это, про что ты читал, писать надо. И потом, достань мне, милый друг, где-нибудь книжку, в которой написано, как самому делать бомбы.

– Хорошо, я пришлю, – сказал питерец и с удивлением посмотрел на Лбова: сколько в нем энергии, неорганизованной воли и ненависти. И питерский товарищ подумал, что хорошо бы частицу этой глубокой, сырой ненависти вселить в умы рабочих столицы: тех, которые, сдавленные жандармскими аксельбантами, после проигранного восстания начинают опускать головы и падать духом…

Они долго еще говорили.

В эту снежную, темную ночь долго трепыхался огонек в маленьком окошке лесной землянки, и в эту ночь выросла из сугробов заброшенная землянка, – выросла и бросила вызов городу, застывшему над берегом Камы.

Но город усмехнулся в ответ сотнями огней. Был он закован в каменные стены, был он богат белым серебром винтовочных пуль и красной медью казачьих шашек.

Усмехнулся и не принял вызова город.

С первым пароходом шестеро рабочих Сормовского завода, приговоренных к смертной казни, бежали из Нижнего Новгорода в Мотовилиху. Несколько дней они трепались с гармошкой без дела по улицам, был их коновод Митька Карпов голосист, и черный чуб выбивался из заломленного картуза.

Однажды вечером, когда всей гурьбой они шатались по улицам, с ними встретился конно-казачий патруль и потребовал предъявления документов. И ловко закинулась гармошка за спину, и быстро вынырнули из глубины карманов револьверы, и громко ахнули шесть выстрелов в гущу казачьего патруля.

Наклонился на бок стражник Ингулов и, падая, выстрелил и прошиб шею Митьке Карпову, которого подхватили товарищи и под выстрелами унесли прочь.

– Стой! – крикнул около одной из хат Симка-сормовец. – Они нагонят нас, давай стучись в эти ворота. Тут свой человек живет.

Калитку отперла хозяйка, и все шесть ввалились в сени.

– Дома хозяин?

– Нету! Нету! – испуганно заговорила хозяйка. – Да куда же вы идете, у меня там чужой человек сидит.

– Стой, стой, ребята… Кто это чужой человек?

– Еврейка какая-то, попросилась переночевать.

На улице послышался топот и, тяжело дыша, громыхая шашками, пробежали мимо городовые.

– Вот те и ядрена мамаша, – почесывая голову, проговорил Симка, – а что ж теперь делать-то, и на какой черт впустила ее? Ну все равно теперь на улицу не выйдешь, леший с ней, с бабой.

Митьку ввели в хату. Черная женщина лет тридцати пяти с распущенными волосами испуганно вскочила с лавки, когда увидела перед собой шестерых незнакомых человек и кровь, расплывавшуюся по шее и лицу одного из них.

– Откуда это? – спросила она, запахивая распахнутый ворот кофточки.

– Оттуда, – коротко ответил Симка и выругался. – Дайте же чем-нибудь человеку шею перевязать, али не видите, как у него кровь хлыщет.

Женщина быстро раскрыла дорожную сумку, вынула оттуда бинт, надломила стеклянную пробирку с йодом и умело начала перевязывать раненого.

– Ишь ты, – удивленно сказал Симка, – и откуда это она, на наше счастье, взялась. Ты кто хоть такая?