— Кстати, — вдруг отступает от темы Брак, — если вы хотите плавать, имеет смысл совершить несколько поездок, дабы пообщаться с другими пловцами. Я много раз бывал в Западной Германии. Прекрасно помню двадцатипятичасовое путешествие в Арльберг через провалы и заснеженные горы на Восточном экспрессе. Там горное озеро превратили в бассейн. Плавать в нем, доложу я вам, — это что-то грандиозное, вы себе даже и не представляете!

Ему это снится или Филип Брак сейчас открывает перед ним нараспашку двери в мир?

— В прошлом июле я ездил в Констанц с шестью людьми с ампутированными ногами. А с вами можно было бы попробовать организовать состязание среди тех, у кого нет рук… Мы тут все, так или иначе, калеки, да, Жаклин?

Жаклин кивает. У немцев вообще полный набор: есть и совсем без ног, и те, у кого ампутированы ноги ниже колена, и безрукие, и полностью утратившие зрение…

— Должен заметить, что их ассоциация — только вообразите — насчитывает сорок тысяч членов. Вы представляете? Сорок тысяч! У нас — сто, а у них, где численность населения гораздо меньше, — сорок тысяч! Конечно, много ветеранов. Они ездят плавать в Клагенфурт, это в Австрии. Клагенфурт — звучит как название кремового торта. Немного портит эти встречи тот факт, что в них участвуют только утратившие зрение и ампутанты. Парализованные отправляются в Сток, но, как я вам уже сказал, туда иные и не допускаются. Вы там можете только поаплодировать с трибуны.

— Да мне и аплодировать-то особо нечем…

Филип Брак воздевает глаза к потолку:

— Ох, простите…

— У меня там неподалеку живет тетка… Как вы сказали, Сток-Мондевиль?

— Мандевиль.

Франсуа чувствует, что пьянеет от свалившейся на него информации. Так долго с ним не разговаривали уже много месяцев. Ему не хватает энергии Брака, он боится слишком быстро от всего этого устать. Он буквально раздавлен всеми этими региональными, национальными, международными встречами и соревнованиями, поездками, преодолением самого себя, миром во всем мире… Он лишь хотел стать муреной, просто плавать.

Филип Брак подкидывает полено в печку, отряхивает руки.

— Как вам подать кофе?

— С соломинкой.

— Ах ты ж, черт… Не подумали…

Ну надо же! Всего-навсего!

— Скажите-ка мне, Сандр… быть может, бестактный вопрос… вы что, не носите протез?

— Пробовал. Но для меня это слишком мучительно.

— А, понимаю вас. В сорок шестом я как-то раз даже бросил свой протез с шестого этажа. А потом привык…

— А я вот не смог. Но ничего, мне и так хорошо. Именно поэтому и полюбил плавать — протез тут не нужен.

Возможно, это слишком личное, но Франсуа решает рискнуть — он не солдат, не миротворец, но Брак должен знать, что именно привело его сюда.

— Понимаете, мои родители шьют одежду. Все детство я провел среди тканей. Вы представляете, как выглядит тюль?

— Я не настолько хорошо в этом разбираюсь…

— Представьте себе фату невесты. Тонкая паутинка, там больше пустоты, чем нитей. Тюль не дырчатый, как кружево, ажур — он цельный. Тюль пригоден для шитья точно так же, как и кружево. Или как сеточка для волос, ну, знаете, чтобы делать прическу или собирать пучок, как у балерин… Так вот, я хочу быть как тюль. Быть пустотой и одновременно тканью. И не нужно никакого протеза.

Жаклин замерла на месте, повернувшись вполоборота к столу с кофейником в руке.

— Мне нравятся ваши слова. Но все же, как вы обслуживаете себя?

— Ну, у меня хорошо развито воображение, так что выкручиваюсь. Кроме того, есть сестренка, она помогает, а еще заставляет танцевать. И потом, как инвалид третьей категории, я имею право на посторонний уход. Я не злоупотребляю этим, но все же иногда эта помощь не повредит.

Филип усаживается в кресле поглубже, прочищает горло:

— А насчет рекомендаций мы что-нибудь придумаем! Да, Жаклин?

Франсуа захотел, чтобы она пришла за ним в кафе. В ателье «фею из V.» засыпали бы любезностями, и все очарование встречи пропало бы, так что он никому ничего не сказал. Тем более что об их переписке все хорошо знали — на обороте конверта был четко указан адрес отправителя. Но домашние не подозревали, что Надин будет в Париже двадцать третьего декабря и что Франсуа назначил ей свидание на Монмартре. Теперь он немного сожалеет о выборе места — слишком уж здесь красиво; вон на углу обосновался уличный скрипач, и кажется, будто он играет лично для тебя; на голых ветках сверкают, переливаясь в солнечных лучах, сосульки, отчего все вокруг кажется зимней идиллией… Ни дать ни взять настоящее любовное свидание!

Он не то чтобы ждет Надин. Черты ее лица успели раствориться в его памяти, остались лишь разрозненные, изменчивые образы: передние зубы, сквозь которые может пройти травинка или соломинка, рот, чуть припухлая верхняя губа, ямочка на правой щеке, глаза слегка различаются по цвету: один зеленый, другой карий, они наводят на мысль о гольянах[21].

Нос, подбородок, лоб — Франсуа никак не может вспомнить их; он пытается воссоздать образ Надин до того, как она войдет в кафе, он хочет подготовиться к встрече, поэтому пришел пораньше и сел прямо за витриной, так чтобы видеть улицу, что выходит к станции метро. Он весь напряжен, живот вжат, дыхание спертое. Он должен заметить ее раньше. И вот в тишине раздается голос Надин: «Привет!» — за мгновение до того, как из-за двери появляется ее лицо. Франсуа опускает глаза в газету. В висках стучит. Надин проходит в зал, медленно разматывает шарф, стягивает с головы берет; она ищет его глазами в глубине зала, а потом поворачивается к окну. Кожа на застывшем лице Франсуа собирается в складочки, его пронзает молниеносная радость: Надин существует, она немного похудела, слегка впавшие щеки подчеркивают рот. Надин подходит и целует его в щеку; Франсуа стоит, онемевший, сияющий солнечной улыбкой. Его рука, обтянутая декоративной перчаткой, лежит на ее груди. Он вдыхает запах ее духов, и на него обрушивается целый поток видений.

Они гуляют по Парижу, как настоящие туристы: от одного открыточного вида к другому, как и хотела Надин: Сакре-Кёр, «Мулен Руж», Эйфелева башня, Лувр, собор Парижской Богоматери; любуются на великолепную рождественскую елку, что установлена на паперти собора на средства частной радиостанции; потом, разумеется, нужно пройтись по набережным, по Елисейским Полям, где появился новый автобусный маршрут, достойный занесения в путеводитель «Гид Блё»; но что действительно важно — это шуршание подошв по асфальту, раскачивающиеся на поворотах автобусы, молчаливая прогулка над темными водами Сены, очертания крыш; облачка пара от дыхания Франсуа и Надин, смешивающиеся в морозном воздухе в одно целое… Ему здесь знакомы все улицы, все виды, все памятники; после Бейля он понял, что стал чужим в этом оставшемся неизменным мире. И вот они, словно два иностранца, идут по городу; рядом с ней он по-новому смотрит на фасады домов, площади, кажущиеся знакомыми перспективы улиц, поскольку у них отныне общая история, и понять это может лишь Надин. Она полагает, что он стал ее проводником, но дело обстоит как раз наоборот. Теперь этот город принадлежит ей, это город Стокмана и Шалтая-Болтая. И Франсуа во время этих вечерних прогулок счастлив; радость выпрямляет его позвоночник, делает поступь твердой и легкой, наполняет легкие воздухом; он больше не обращает внимания на посторонние взгляды, когда они идут вместе. Случись такое еще несколько месяцев назад, несоответствие их тел лишило бы Франсуа присутствия духа, парализовало бы волю; это казалось бы ему смешным и неловким. Он счастлив еще и оттого, что Надин совершенно не тяготится его несовершенством, придерживает для него двери, предъявляет его билет в метро, накидывает ему на плечи пальто с той же легкостью, как это делает Сильвия, даже не прерывая разговора и темпа ходьбы. Только это — грустная радость… Нет, скорее, светлая, ясная, чистая. После Бейля он на такое и не надеялся.