Санитар с водителем, с явным неудовольствием уложили Тельмана на носилки, и чертыхаясь, понесли к машине. Нина Фёдоровна проводила врача до машины, узнала, куда отвезут пострадавшего, фамилию врача, сказав той, что непременно позвонит, чтобы узнать о состоянии мужчины. Врач, женщина лет пятидесяти, слушала её, кривя лицо, а, уже садясь в машину, раздражённо бросила:

– Чего вы так печётесь об этом усаче? Он по виду один из тех, кто дурит горожан на рынках, девушек наших портит и наркоту продаёт детям. Вам не приходит в голову такое?

– Пока мне приходит в голову только одно: врач обязан спасать пострадавших и не рассуждать о том, с каким цветом кожи люди имеют право на врачебную помощь, – вспыхнув, ответила Нина Фёдоровна.

– Рудименты социалистического интернационализма. Хорошо, что вы не видели, как такие вот усачи палками гнали мою мать с отцом из солнечного Таджикистана, – ответила врач, – хотя о чём это я? Мы русские, общеизвестно, народ жалостливый и не мстительный.

Нина Фёдоровна внимательно вгляделась в усталое лицо женщины.

– Может быть, миленькая моя, поэтому и не сгинули мы в тартарары до сих пор. И не сгинем, если в сердцах жалость будем беречь для всего живого. Кстати, об «усачах». Что-то мы неблагодарные как-то забывать стали, что они нас во время войны в своих краях приняли милосердно и благодаря этому столько людей наших выжили и не умерли от голода.

Врач устало вздохнула.

– Попробовали бы они тогда, при той власти не принять. Силу они уважают. Когда мы ослабели, они и показали в полной мере свой «интернационализм», а будем ослабевать и дальше, нам и в родном доме покажут этот самый «интернационализм». Да, ладно, чего уж там – проехали. Не болейте, добрая вы душа, прощайте.

В эту ночь Нина Фёдоровна так и не уснула. Только в восьмом часу утра она решилась выпить таблетку седуксена, которым старалась не злоупотреблять, и забылась в тяжёлой дрёме.

Заснул и пёс на полу рядом с диваном. Ушастику снился дачный посёлок в Сосново, где он со своей хозяйкой проводил каждое лето. Снились кошки и собаки соседей дачников, озеро, по берегу которого он любил бегать. А Нине Фёдоровне опять снился сон, что стал часто сниться в последнее время.

Ей снилась она сама, десятилетней девочкой в обтрёпанной каракулевой шубке, крестом перевязанной поверх неё шерстяной шалью, в валеночках и платке. Она видела себя стоящей у буржуйки, а её мать худая, с измождённым мертвенно-бледным лицом, на котором выделялись большие впавшие глаза с чёрными подглазьями, растапливала печь книгами, говоря с ней глухим, потерявшим жизненную силу голосом.

Бросая в печь очередную книгу, мать вначале смотрела на название книги, и коротко рассказывала девочке её содержание. Когда же попадалась книга, которую она не читала, внимательно рассматривала обложку, будто хотела запомнить название и говорила: «А эту книгу, доченька, мы непременно после войны с тобой прочтём, а сейчас мы ей скажем большое спасибо, что она спасает нас и попросим у неё прощения за то, что делаем ей больно».

Мама не дожила до снятия блокады. Она тихо умерла во сне. Отец девочки Ниночки погиб, освобождая Варшаву от фашистов.

Максим, Эдик, Лана

К шоссе Максим вышел, озираясь и нервничая. Он лихорадочно пытался вспомнить, где поблизости в этом районе можно купить зелья. Вспомнил, что совсем недавно брал героин на Кузнецовской, и он был довольно приличного качества. Увидев приближающуюся машину, поднял руку.

Денисов остановился и перегнувшись, открыл правую дверь заблокированную кнопкой. Быстро оглядев пассажира, спросил первым:

– Куда тебе, парень?

– Мне бы до «Звёздной», уважаемый. Заберём моих товарищей, а после, если вы располагаете временем, хотелось бы проехать до Кузнецовской – это всё здесь, в этом районе. Плачу двести, обстоятельства, к сожалению, форс-мажорные и, знаете, трагичные: у моего друга только что умерла мать, надо как-то поддержать человека, – он инвалид, один в квартире, – сочинял Максим с совершенно серьёзным и печальным выражением лица.

Думая: «Что ж, придётся работать, раз сегодня мне так фартит. Деньги сейчас перед праздниками лишними не будут, – Денисов бросил взгляд на часы и кивнул.

– Садись.

Максим быстро уселся в машину, сказав спохватываясь:

– Простите, пожалуйста, даже поздороваться забыл.

Он суетливо залез в карман, достал деньги.

–Вот, возьмите, пожалуйста.

Денисов искоса глянул на него. Вежливость пассажира показалась ему чрезмерно густоватой, а объяснение совсем необязательных подробных личных обстоятельств, излишним для такого простого дела, как наём машины. Но он отбросил эти мысли, списав это на естественное волнение и стрессовое состояние пассажира. Однако неотчётливое состояние настороженности и недоверия к пассажиру не покинуло его.

Через несколько минут Денисов уже был на месте. Максим попросил остановить у освещённого торгового павильона за его стёклами он увидел своих товарищей.

– Замечательно! Вырождающийся прайд в сборе и поедает мертвечину. Шевелитесь, животные. В машине ведите себя культурно, сидеть тихо, не лыбиться, не блатовать, не курить и не забудьте вежливо поздороваться с водителем. Мы едем к товарищу инвалиду, у него только что умерла мать. Ясно? – проговорил он быстро

–Ясно, – быстро ответил Эдик, опешив от того, что Максим всё же появился, и сразу же начав подозревать его в каких-то новых коварных задумках.

–А у кого мать умерла? – удивлённо спросила Лана, прожёвывая бутерброд. – Классные у них тут бургеры. Хочешь, Макс?

–У Пушкина с Лермонтовым, – хохотнул нервно Эдик, подобострастно заглядывая в глаза Максиму.

–Макс, мы тут хавчика набрали, сигарет, сока в пачках вкусного. Хочешь глотнуть? – сказала Лана.

Максим озлился.

– Зажрись и запейся! Поправиться бы. Повторяю, скорбите в машине и сопите, в две дырочки. И не забудьте, идиоты, поздороваться.

На выходе из магазина Лана тихо спросила у Эдика:

–А кто умер-то?

Эдик ничего не ответил ей в этот раз, он, молча, шёл за Максимом. Садясь в машину, Эдик с Ланой вежливо поздоровались с Денисовым. Максим, с отчуждённым видом уселся на переднее сиденье.

У Парка Победы стояли несколько машин с включёнными «аварийками» и две машины ДПС. Гаишник, стоящий чуть поодаль, поднял жезл и Денисов остановился.

Неспешно подойдя к машине, молодой лейтенант козырнул, вяло и невнятно представился. Быстро просмотрев документы, вернул их, заглянул в салон и спросил запросто, как старого знакомого:

– Бомбишь, отец?

Подавив усмешку, Денисов пожал плечами:

– А что делать? Деньги всем нужны перед праздником.

– Эт, точно. Деньги всем нужны, миллениум на носу, – сказал гаишник и добавил, – техосмотр, пора бы уже сделать, отец. Ехай аккуратно, держи дистанцию, скользко, мама не горюй.

Бросив быстрый взгляд на Максима, сидевшего с каменным лицом, Денисов тронулся. Это спокойствие далось Максиму тяжело. Когда к машине подошёл гаишник, у него началась дичайшая паника, он решил, что уже всё обнаружилось, началась облава, от того так много остановленных машин. Еле сдерживая охватившую его дрожь, бледно улыбнувшись, он сказал, когда они тронулись:

– Гаишник, какой-то необычный и добренький, видать уже хорошо хапнул и хорошо поужинал. У них всегда есть за что придраться. Я уже десять лет за рулём, но что-то такие добрые менты мне ещё не попадались. Обычно при встрече с ними приходиться доставать бумажник и делиться денежными знаками.

– Всякие встречаются, – пожал плечами Денисов и глянул в зеркало: пассажиры на заднем сиденье дремали.

Слова давались Максиму тяжело, ему казалось, что язык распух, отяжелел и потерял подвижность, бок прожигала боль, а водитель почему-то был ему неприятен, нервировал его своей невозмутимостью и спокойствием, он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ему. И сам себе он становился противен за своё жалкое актёрство за то, что в который раз приходиться говорить и делать не то, что хочешь, а то, что нужно в данной ситуации. Да и денег стало жаль: хватило бы и рублей сто пятьдесят (лоху этому!), думал он сейчас раздражённо.