Глаза Медунина ядовито увлажнились.

– Знаешь что? А возвращайся-ка ты в адвокатуру. Покайся, признай ошибки и возвращайся к своей прежней жизни, сытой и спокойной. А свободу слова оставь другим. Нет, ну правда, не твоё это.

Не желая дожидаться ответной реплики, Медунин снисходительно улыбнулся и поспешил уйти.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, Долганов подозрительно осмотрелся по сторонам, словно в комнате всё ещё присутствовал кто-то посторонний. Так оно и было. Наглый парфюмерный запах облепил всё вокруг и даже не думал уходить. Долганов раздражённо распахнул окно настежь, и влажный ночной воздух хлынул в комнату, заставляя сжиматься и пятиться эту приторную наглость.

В коридоре послышались спокойные и неспешные шаги Фаины Романовны.

– Слава, ты дома? – спросила она сонным голосом. – Что это был за стук?

Долганов отворил дверь своей комнаты и выглянул в коридор. В байковом халате бабушка стояла перед настенным зеркалом, поправляя бигуди, выглядывающие из-под чепчика. Боковая лампа с голубым абажуром освещала её лицо правильной овальной формы, на котором, несмотря на глубокие морщины, прорисовывались черты игривой женственности.

– Ты не звонил? – спросила она, увидев в зеркале отражение внука. – Я отключила телефон, уж прости меня… Сегодня просто какой-то бум! Утром меня разбудил звонок какой-то дамы, которая интересовалась, а не будет ли амнистии ко Дню Победы. И потом телефон буквально взорвался этой амнистией, иначе просто не скажешь! Как будто больше в нашей жизни вообще ничего не существует. Вот только амнистия ко Дню Победы, и всё.

– Просто эта тема вечная, – заметил Долганов с усталой улыбкой. – Грядущая амнистия – один из основных сюжетов лагерного фольклора.

– Но на сей раз она действительно будет? – спросила Фаина Романовна, аккуратно накладывая крем на свой тоненький носик.

– Будет. Ждём указа.

Потирая руки круговыми движениями, чтобы дать крему полностью впитаться в кожу, бабушка направилась в сторону кухни.

– Так ты мне, может быть, объяснишь в общих чертах, что отвечать? – продолжала она. – Чтобы люди понапрасну не перезванивали? Там ведь, как я понимаю, достаточно ограниченный круг, кто может рассчитывать на амнистию.

– В общих чертах, участники и инвалиды войны, – отозвался Долганов, включая телефон в розетку.

– А дамы?

– Ну тоже, женщины – участники войны, жёны инвалидов, вдовы погибших. Указ появится после праздников, тогда будем знать точно.

Оказавшись на кухне, Фаина Романовна достала из шкафчика банку с молотым кофе.

– Ой, господи боже… – пробормотала она, открывая крышку. – Погода изменилась, и опять давление упало… Таблеточку приняла, что-то немного поделала и опять сплю…

Тоненькие язычки пламени задрожали на конфорке.

Долганов подошёл к двери кухни, прислонился к косяку и, переплетя руки, поглядел на Фаину Романовну с укоризненной пристальностью.

– Ба… Я попрошу тебя больше никогда не пускать этого типа ко мне в комнату…

Убавляя пламя на конфорке, бабушка удивлённо вскинула брови.

– Кого? Сашу?

– Ну ты же знаешь…

– Что я знаю? – перебила Фаина Романовна строгим тоном, ставя турку на плиту. – Не надо впутывать меня в свои ссоры! Конечно, Саша не должен был передавать за границу какие-то статьи о тебе без твоего ведома, но я уверена, он хотел как лучше. Ведь сразу после процесса стало известно, что наше партийное руководство очень тобой недовольно. Видимо, Саша подумал, что гласность может тебе помочь…

Раздался телефонный звонок, и Долганов пропал в коридоре.

– Ну вот… пошло-поехало… – тихо проворчала бабушка, снимая турку с плиты.

– Слушаю, – донёсся из коридора голос Долганова. – Да, Валентин, я прочёл… Дело действительно небезнадёжное. Во-первых, мне непонятно, откуда взялась неоднократность. Партия же была одна… А что у него в показаниях? Именно это он и говорит: отобрал шестнадцать штук, спрятал в гараже, а потом выносил. Это один эпизод хищения…

Отхлёбывая кофе мелкими глоточками, Фаина Романовна с грустью слушала, как её внук увлечённо обсуждает подробности какого-то уголовного дела, защитником по которому будет выступать другой адвокат…

– Какую бы цену он ни заломил, это не спекуляция, – продолжал Долганов. – Спекуляция предполагает скупку, а он аккумуляторы украл… Сослаться можно на постановление Верховного суда шестьдесят третьего года… Да. Там выделен именно этот момент, что даже в случае завышения цены сбыт похищенного не образует состава спекуляции… Номер, к сожалению, не помню. Шестьдесят третий год. Август или сентябрь… Да не за что. Звоните. Спокойной ночи.

Когда Долганов повесил трубку и направился к себе в комнату, Фаина Романовна, чуть поразмыслив, последовала за ним.

– Знаешь… – заговорила она, опускаясь на топчан, – Илья Николаич мне тоже звонил… Позавчера…

Долганов, который в этот момент искал что-то в верхнем ящике письменного стола, прервал свои поиски и обернулся.

– Я не хотела с тобой говорить, пока сама для себя не решу, как я к этому отношусь… Насколько я понимаю, писать опровержение в газету уже не нужно. Нужно только осудить сам факт передачи сведений за границу. Но ты ведь и вправду это осуждаешь. Так, может, не такая уж это жертва, если ты заявишь об этом официально?

– Я бы заявил об этом официально, если бы у нас не было преследований за свободное слово. Но пока продолжаются преследования, я не стану официально осуждать никакие проявления свободы слова, даже если лично для меня они неприемлемы. Для свободы слова не должно быть никаких преград, кроме нравственных.

– Слава, послушай меня. Илья Николаич говорит, что сейчас такой момент… очень благоприятный момент для твоего возвращения… Скоро мы подпишем это европейское соглашение о защите прав человека. На этом фоне легко можно было бы провести такое либеральное решение. А что будет дальше, неизвестно. Как бы там ни было, тебе идут навстречу. Уж как умеют…

– Да не мне они навстречу идут! Просто вся эта история изрядно подпортила имидж свадебного генерала.

– Всё-таки не надо так, – недовольно поморщилась Фаина Романовна. – У него серьёзные боевые ранения…

– Но теперь он превратился в номенклатурную куклу! У него же даже мнения своего нет! Не то что он боится высказать своё мнение, не решается… У него просто нет своего мнения, и оно ему не нужно! Когда разразился этот скандал вокруг процесса Шумилина, он отказался меня выслушать! Он не стал читать статью! Он просто тупо повторял то, что сказали в обкоме. Что-то вроде того, что своим поведением на процессе я сделал себя пособником государственного преступника…

Давая бабушке понять, что тема исчерпана, Долганов отвернулся и снова принялся рыться в ящике стола, но некоторая замедленность и неточность его движений говорила о том, что разговор об отце его не отпускает.

– Конечно, – заговорила Фаина Романовна, словно подхватывая его собственные невысказанные мысли. – Он должен был прежде всего выслушать тебя. Но у тебя ведь тоже не всегда это получалось. Сколько раз ты сам сгоряча навешивал ему ярлыки. Но мне кажется, сейчас как раз такой момент… Сейчас самое время стряхнуть всё наносное… Впереди ведь такой светлый праздник! Ты бы всё-таки поздравил его…

К ночи потеплело.

Обессиленный и присмиревший, ветер робко подвывал где-то над крышами домов, не смея даже коснуться запоздалого путника, почти беззвучно скользящего мимо грязноватых кирпичных простенков и гигантских арочных окон, сквозь стёкла которых из глубины казённых помещений пробивалось тусклое «дежурное» освещение.

Медунин спешил. Оставшись наедине с собой, он стряхнул с лица маску светского благодушия и теперь представал таким, каким был: проницательным, холодным и цинично целеустремлённым.

Войдя в телефонную будку, он левой рукой поднял трубку, а правой вставил двухкопеечную монетку в прорезь автомата и крутанул телефонный диск. Семь унылых длинных гудков прозвучало в динамике, прежде чем монетка с глухим звоном провалилась внутрь автомата, фиксируя момент соединения с абонентом.