- Но кто же будет управлять республикой? Как ты думаешь, сенат может провозгласить Помпея диктатором?

- Ни в коем случае. Есть ведь ещё и Цезарь, и у него тоже армия. Если Помпея провозгласят диктатором, Цезарь наверняка пойдёт со своим войском на Рим. Ничего другого ему просто не останется. – При мысли о том, что Метон, мой сын, окажется вовлечён в пучину гражданской войны, у меня холод пошёл по коже.

- Цезарь никогда не пойдёт на Рим.

- Звучит дико, что и говорить; но кто пару месяцев назад мог представить себе, что курию сожгут средь бела дня?

Обо всём этом мы говорили уже много раз. Случалось, что рассуждал здраво Эко; а сомневался во всём я. Не гадать, что происходит в Риме, мы не могли; точно так же, как не могли этого знать.

- Вообще-то я говорил о другом, - помолчав, сказал Эко.

- А о чём?

- Когда я спросил, что, по-твоему, сейчас делается в Риме, я имел в виду не беспорядки и не выборы. Я спрашивал…

- Я знаю, о чём ты прашивал. Я с самого начала понял по голосу.

- Тогда почему ты заговорил о политике и выборах? Неужели тебе не хочется поговорить, как там наши?

- Когда я о них думаю, иногда мне становится легче. А иногда – наоборот, страшно за них. Так, что внутри всё холодеет.

- Понимаю. Я тоже за них боюсь.

- Столько времени от нас никаких вестей. Они, должно быть, думают, что нас уже нет в живых. Только представить, что Бетесда… - В горле и у меня встал ком.

- Я понимаю, - отозвался Эко. У меня самого сердце разрывается, когда я думаю, что Менения плачет. Вообще, когда женщины оплакивают… Вспомни Фульвию и Клодию в ту ночь, когда мы видели тело Клодия. Он ведь был подонок ещё тот, верно?

Я пожал плечами.

- Для кого как. Тех, кто были ему врагами, он не жалел, это уж точно. И погубил на своём веку многих. Но многим он дал надежду и права, которых у них прежде не было. Не говоря уж о верном куске хлеба. Для них он герой и благодетель.

- И при всём при том, он был жаден до денег и власти. Вспомнить только его дом на Палатине и виллу на Альбе.

- Что верно, то верно.

- И всё же его сестра оплакивала его. И Фульвия – в доме она не подавала виду; но потом, перед толпой, завопила в голос. Тогда я подумал, что она работает на публику. А теперь думаю, что это и правда был взрыв горя. Я представляю, как Менения и Бетесда оплакивают нас, не зная, что с ними теперь будет; вспоминаю Клодию и Фульвию, потерявших мужа и брата – и на душе у меня делается тяжело. – Он поднял глаза к решётке, сквозь которую пробивался утренний свет. – Но мы опять говорим о другом. О том, как они переживают за нас. А главное не это.

- Ты думаешь, что с ними что-то могло случиться.

- Да.

Я вздохнул.

- Это опять же зависит от Помпея. Он обещал, что его люди будут охранять их, пока мы в отъезде. А Помпей человек слова.

- Но прошло уже много времени, а о нас ни слуху, ни духу. Он, наверно, думает, что нас убили.

- Наверно. Если он вообще о нас вспоминает.

- И потом, может быть, ему не удалось подавить беспорядки. Что, если его убили? Или началась гражданская война с Цезарем, и Помпей отправился в Испанию, к своему войску?

- Мы не знаем. Мы не знаем, мы не можем знать… - Я опустил голову и закрыл лицо руками.

Вовремя. Скрипнула дверь, послышались шаги. Я не поднимал головы, но чувствовал по запаху, что нам спускают корзину со свежим хлебом. Затем Эко, как всегда, привязал к верёвке пустую со вчерашнего дня корзину, и её подняли, а потом спустили нам ведро воды и подняли пустое.

- А с этим что?

- С твоим отцом, ты хотел сказать. Что тебе стоит спросить «что с твоим отцом»? – в голосе Эко слышалась неподдельная ярость.

- Ладно. Что с твоим отцом?

- Ему плохо. Что, по нему не видно?

- В самом деле? А ест не меньше, чем раньше.

- Да он вчера за весь день куска в рот не взял.

- И куда же тогда девался весь хлеб? Сам всё съел? Объедаешь больного отца?

- Я съел свою долю. Остальное сожрали крысы. Их тут хватает, чтоб ты знал.

Человек наверху немного помолчал.

- Ладно, - снова сказал он. - Давай ведро, вылью.

- Не надо.

- Почему?

- Уходи, ладно? Когда ты тут, моему отцу только хуже.

- Давай, привязывай. Зачем вам лишняя вонь?

- Да уходи же! – И не глядя больше на сторожа, Эко склонился надо мной.

Долгая пауза. Затем звук удаляющихся шагов и захлопнувшейся двери. Мы с Эко замерли, напряжённо прислушиваясь. Мне показалось, что за стеной приглушённые голоса о чём-то спорят.

Накануне нам не удалось поймать крысу.

Зато на следующую ночь судьба улыбнулась нам, расщедрившись на особенно крупную, недостаточно пугливую и, что важнее всего, не слишком шуструю крысу, чья кровь обильно пополнила содержимое отхожего ведра. То была большая удача, потому что наутро наш сторож непременно пожелал вылить ведро, и отговориться не получилось бы.

Эко потом уверял меня, что когда сторож заглянул в нашу ночную посудину, лицо у него сделалось прямо-таки испуганное. На этот раз мы явственно слышали, как он и его товарищ спорят за стенами конюшни. Похоже, каждый пытался свалить вину на другого. Затем второй сторож, которого мы за всё время заточения ни разу не видели, заглянул в яму.

- Где у тебя болит? – отрывисто спросил он меня.

- Живот у него болит, болван, - ответил Эко так, будто изо всех сил сдерживает ярость и страх за меня.

Оба тюремщика удалились, не сказав больше ни слова, но мы слышали, как они спорят снаружи, пока их голоса не затихли вдали.

- Раз уж мы скоро выберемся отсюда – начал я вечером того же дня.

В конце концов, почему бы не надеяться на лучшее? Шёл сорок четвертый день нашего плена, седьмой день до мартовских ид, четвёртый день с тех пор, как я стал симулировать болезнь. Эко опять удалось убить крысу, так что за содержимое отхожего ведра мы были спокойны. «Её прожорливость пересилила её рассудок», - такой надгробной речью почтил Эко крысу, которую мы затем закопали в самом тёмном углу ямы, где наши сторожа не смогут её ни заметить, ни, как мы надеялись, почуять запах падали.

- Так что же? – спросил Эко, видя, что я умолк.

- Я говорю, раз уж мы скоро выберемся отсюда, то почему бы и не попытаться узнать, кто нас сюда упёк.

- Может, наши сторожа нам кое-что поведают.

- Сомневаюсь. Если всё сложится удачно, то либо мы будем драпать от них, либо они от нас. Так или иначе, вряд ли нам удастся побеседовать. А рассуждения помогут скоротать время.

- Опять?

- Ну же, Эко, уважь старика отца. Или у тебя есть другие неотложные дела? Нет? Я так и думал. Итак, что такого мы узнали на Аппиевой дороге?

- Ну, знаешь, от такого вопроса и у Аристотеля голова кругом пойдёт. С таким же успехом можешь спросить у меня, чего такого нам не удалось узнать.

- Именно. Значит, рассуждаем по порядку. Если верить рассказу Фелиции, никакой засады не было. Милон и Клодий, каждый со своей свитой, повстречались на Аппиевой дороге совершенно случайно. Всё шло тихо-мирно, они почти разъехались, когда Клодия потянула нелёгкая за язык, и он отпустил непристойную шуточку в адрес Биррии, а тот швырнул в него копьё. Чисто импульсивно. Совершенно непроизвольно. Предвидено и обдумано ничуть не более, чем ссора в кабаке.

- Но ведь могло быть и наоборот - Биррия с самого начала собирался бросить копьё. Допустим, ему приказал Милон. Допустим, затеял ссору Биррия – сказал Клодию какую-нибудь гадость, а Фелиция этого не расслышала. Клодий ответил оскорблением на оскорбление, и Биррия воспользовался поводом. Милон мог всё спланировать заранее – или же, завидев на дороге соперника и прикинув, что телохранителей у того меньше, решить, что это его шанс - и отдать Биррие приказ.

- Что ж, возможно. Во всяком случае, ничто не указывает, что Клодий планировал нападение или же спровоцировал схватку – не считая непристойности в адрес Биррии. Всё произошло либо случайно, либо по замыслу Милона. Идём дальше. Телохранители Клодия почти мгновенно смяты превосходящими силами противника. Одни убиты на месте, другие обращены в бегство. Сам Клодий, тяжело раненный и потерявший коня, видя, что пусть на виллу отрезан силами противника, с пятью или шестью телохранителями – всем, что осталось от его отряда – отступает вниз по склону, в Бовиллы и укрывается в харчевне, владелец которой его знает и симпатизирует ему. – Я потёр ладони. В этот день сырость в яме ощущалось сильнее обычного. – Причём люди Милона не бросаются вдогонку. По словам Фелиции, они мечутся как гончие, потерявшие след дичи – пока не появляется Милон. Милон в ярости, главным образом на Биррию.