- Не волнуйся, папа. Если уж в этом доме мы не можем чувствовать себя в безопасности, то где же тогда. Красота, - повторил он, медленно поворачивая голову, чтобы ничего не упустить. – У Помпея, похоже, тяга к домам, из которых открывается прекрасный вид – вроде того, как у Фаусты тяга быть застигнутой в самых скандальных ситуациях.

- Как у Клодия, - подхватил я, – расширять свои владения и чинить другим неприятности.

- Причём зачастую одновременно, - вставил Эко.

- У Милона – пробиваться в высшее общество, - продолжал я, - у Цицерона – выигрывать самые безнадёжные судебные дела. Каждый подчиняется своей природе и движется назначенным ему путём.

- А у тебя к чему тяга, папа?

- К разгадыванию чужих мотивов. Занятие порой довольно неблагодарное и неприятное.

- Ну, сейчас-то нам грех жаловаться, - заметил Эко.

- Помпей умеет жить на широкую ногу.

- Я, кажется, начинаю чувствовать тягу к такой жизни.

- Лучше заглуши её. Мы здесь лишнего часа не задержимся. Разве ты не хочешь поскорее вернуться к Менении и детям?

- Ах, папа, если бы Менения умела готовить такие замечательные блюда, как здешний повар, или делать массаж так, как тот дряхлый банщик…

- Ну, Помпей человек богатый и может покупать самых искусных рабов.

- Кстати о рабах, папа. Я сейчас с трудом поднял Давуса с кровати – в буквальном смысле поднял. К твоему сведению, он совершенно не способен передвигаться.

- А, чем больше мышц, тем больнее.

- Это что, старинная этрусская мудрость?

- Сомневаюсь, что существовал хоть один старый мудрый этруск, который не умел бы ездить верхом. Ну да ничего, Давус получит ещё один день верховой езды в качестве лекарства.

- Прежде я не замечал за тобой склонности мучить рабов.

- Считай, это местью молодому и сильному за наступившую старость. Но пора за дело. Для начала давай-ка позавтракаем. Пойдём, посмотрим, что приберёг повар, чтобы исцелить тебя от тоски по Менении.

Мы заморили червячка тёплым свежевыпеченным хлебом с семенами кунжута, щедро сдобренной мёдом овсянкой и яблочным компотом. Давус с трудом приковылял в столовую. Он едва мог сидеть, то и дело морщился и кряхтел от боли, но аппетита ему это совершенно не убавило. Он умял столько же, сколько мы с Эко, вместе взятые.

Я намеревался добираться до виллы Клодия верхом по Аппиевой дороге; но управляющий, узнав о цели нашего пути, посоветовал пойти пешком.

- Так ближе, - пояснил он. – Да и незаметнее. Тропа хорошая, идти по ней легко. День, по всему видать, будет тёплый. В такой день идти через рощу одно удовольствие.

- А что за роща?

- Священная роща Юпитера… вернее, то, что от неё осталось.

- Пожалуй, мы так и сделаем. Пошли, Эко. Что ж, Давус, - обратился я к рабу, - тебе повезло. Тебе не нужно опять ездить верхом – во всяком случае, на ближайшие пару часов.

Давус улыбнулся, и тут же передёрнулся от боли, вставая.

Я не пожалел о том, что последовал совету управляющего. Идти было легко, утро выдалось ясное и тёплое, и вид открывался великолепный. Над нами вздымалась вершина Альбы; далеко внизу простиралась равнина. Озера отсюда не было видно; шум далёкого моря сюда не долетал. Мы вошли в лес; он встретил нас тишиной и отгородил от мира; лишь в редких просветах между стволами проглядывали освещённые косыми лучами утреннего солнца верхушки растущих ниже по склону деревьев и широкая лента Аппиевой дороги.

Я шёл по тропе, вслушиваясь в шорох опавших листьев под ногами, скользя взглядом по испещрённым тенями валунам, любуясь причудливым узором голых ветвей на фоне безоблачного неба. Сколько себя помню, меня всегда манили загородные тишь и спокойствие. Они и теперь оставались притягательны, хотя моя попытка пожить за пределами Рима, в поместье в Этрурии окончилась полнейшей неудачей. С тех пор много воды утекло, и многих не стало.

Идущая под гору тропа вывела нас к развалинам Дома весталок. Среди камней и старого дерева всё ещё можно было по остаткам стен различить очертания отдельных помещений. Все украшения исчезли, за исключением нескольких фрагментов мозаичных полов, повреждённых при снятии и брошенных. Безголовая расколотая мраморная женская статуя, валяющаяся на земле, напомнила мне о Минерве в моём саду. Здешняя богиня, скорее всего, была сброшена с пьедестала не грабителями, а неумелыми рабочими; но рабочих с грабителями роднило то, что служили они тому же человеку. Живой или мёртвый, Клодий сеял вокруг себя разрушение и запустение.

Я немного походил по очерченным обломками стен прямоугольникам – бывшим кельям и столовой, куда меня ни за что не допустили бы, когда дом ещё существовал. Какой запах стоял в этих комнатах, какие звуки раздавались в этих стенах, какие тени ложились на эти полы? Старшая жрица сожалела о навсегда утраченной атмосфере старины. Я ощущал присутствие престарелой весталки, её печаль и горькую насмешку куда сильнее, чем присутствие богини, наверняка покинувшей осквернённое место вместе со своей отбитой и непонятно куда исчезнувшей головой.

Выше по склону проглядывали сквозь деревья белые колонны и крыши круглого храма Весты – её первоначального храма, как сурово напомнила мне старшая весталка. Даже при дневном свете и на таком расстоянии я мог разглядеть никогда не гаснущее пламя по отблеску, которое оно отбрасывало на плавные линии белоснежных мраморных колонн. Храм и роща вокруг него остались нетронутыми. Как ни дерзок был Клодий, но посягнуть на священный огонь Весты он всё же не посмел.

Мы продолжили путь, и постепенно лес вокруг стал меняться – неуловимо, но явственно. Мой сын, скептик до мозга костей, первым отметил это.

- Наверно, дело в том, что в обычных лесах и рощах деревья вырубают, и потом они вырастают опять. А деревья в священных рощах никогда не трогают, и оттого они растут по-другому.

Так это или нет, но деревья, которых никогда не смели коснуться ни топоры, ни огонь, за исключением того, что посылал с неба Юпитер, и правда росли не так, как в обычном лесу. Разница ощущалась буквально во всём – в густоте леса, в наклоне стволов, в толщине покрова опавшей листвы у их подножия; так что очень скоро мы все трое, даже Давус, до вчерашнего дня в жизни не покидавший города, почувствовали, что находимся в роще бога.

Тем сильнее поразила нас картина опустошения. Тропа сделала очередной поворот, мы прошли, пригнувшись, под низко растущей веткой – и очутились на вырубке среди торчащих пней. То была не просека, а именно вырубка – весь склон лежал перед нами обнажённый, лишённый своего извечного зелёного покрова, точно некий гигантский монстр, пожирающий деревья, вволю попировал здесь.

- Это, должно быть, и есть та самая вырубленная роща, - сказал я. – Как там говорил тот жрец, «их вырубали десятками»? Я бы сказал, сотнями.

Эко покачал головой.

- У какого же это лесоруба поднялась рука рубить деревья в священной роще?

- А у какого рабочего поднялась рука сбросить с пьедестала статую Весты и оставить валяться на земле? Клодий нанимал работников из голодающей бедноты Рима. Они не слишком искусны, зато преданы.

- Настолько преданы, что без колебаний оскверняют святыни?

- Ну, к тому времени, как они принялись за дело, это были уже не святыни. Не сомневаюсь, Клодий позаботился о том, чтобы священность этой части рощи и Дома весталок была законным образом отменена, прежде чем стал разорять их.

- Как можно отменить священность? Место либо священно, либо нет.

Я невольно улыбнулся столь неожиданному благочестия своего скептика-сына.

- Ты же знаешь: священно место или нет, решается институтами власти. Некоторые из этих институтов чрезвычайно внимательны к проявлениям божественного присутствия. А для некоторых блеск золота и серебра - большее знамение, нежели сверкание Юпитеровой молнии. Так уж повелось в Риме – по крайней мере, на моей памяти всегда так и было. Думаю, это одна из причин, почему так многие из твоего поколения перестали чтить веру.