— Возьмите, дайте, возьмите, дайте.

Наконец я велел ему забраться на прилавок, встать рядом и подавать мне инструменты или забирать их у меня, потому что, когда продавец стоял на полу, я с трудом дотягивался до его протянутой руки, а нагнуться не всегда мог. Он поставил стул, забрался на прилавок, встал рядом, но и это не заставило его прервать свой монолог.

— Иной раз с первого взгляда видно, что шляпа к лицу не подходит, но клиент утверждает, что эта ему идет больше всего. Тогда вы начинаете гадать, кого же он увидел в зеркале, если именно эта шляпа ему нравится. К сожалению, нельзя заявить, что дело обстоит с точностью до наоборот: шляпа ему не к лицу — это могло бы прозвучать так, словно вы ставите под сомнение не шляпу, а лицо. Да что я говорю — лицо... это все равно что поставить под сомнение его образ. А ведь каждый имеет на это право, каждый носит в себе свой образ...

— Ой, винтик упал. Спуститесь, пожалуйста, вниз и поищите, — в очередной раз попытался я остановить этот поток.

Он моментально спустился, очень ловко, несмотря на возраст. И не поверите, тут же нашел. Нам с вами пришлось бы поползать по полу. А продавец просто слез со стула, наклонился и поднял винтик. И так же быстро забрался обратно.

— Словно вы усомнились в его неудовлетворенности собой, его стремлении найти себя, его тоске по себе, ведь каждый испытывает нечто подобное по отношению к себе, это помогает нам жить. А уж в клиенте вы просто обязаны это уважать. Не прибыль главное, если вы занимаетесь шляпами, да еще так долго, как я. Страсть к прибыли со временем проходит, особенно по мере приближения вечности, в которой никакая прибыль уже не идет в счет. По мере того как начинаешь измерять свою жизнь проданными шляпами. По мере того как тебя все чаще посещают сомнения, все ли эти шляпы остались довольны. Будь я в этом уверен, сказал бы: слава шляпе. Но я, увы, сомневаюсь. Хотя еще до Первой мировой войны, когда мне было примерно столько же лет, сколько вам, я уже работал помощником в шляпном магазине. Я, можно сказать, начал свою жизнь среди шляп и среди шляп ее заканчиваю. В ней и две мировые войны уместились. Казалось бы, что касается шляп, я знаю все. Оказывается, нет. И поверьте мне, молодой человек, этот мудрый урок невежества я начал усваивать лишь тогда, когда мой магазин национализировали. Каков бы ни был результат, он налицо. Таким образом я был наказан за то, что посмел поверить, будто знаю. На самом-то деле выяснилось: что я знаю? Тем более, если руководствоваться той высшей мерой знания, что даже того не знаешь, что не знаешь, будто не знал.

На этот раз я только сделал вид, что уронил винтик. И что вы думаете — продавец слез, поднял винтик, залез обратно и отдал мне. Я сдался:

— Дайте мне лампочку, абажур и спускайтесь вниз. — Я закрепил абажур, вкрутил лампочку. — Больше я ничего сделать не могу, — сказал я. — Теперь все зависит от проводки. Включите свет.

Продавец включил, свет зажегся. Нет, бурного взрыва радости не последовало. Он просто сказал:

— О, свет. — И опять выключил. Потом снова включил и выключил, и еще раз. И спросил, словно охваченный какой-то тревогой: — А когда вы уйдете, он будет гореть?

— Будет-будет, — заверил я. — Но все это временно. Нужно менять проводку, все кабели, розетки, абсолютно всё. Не откладывая.

— Сколько я вам должен? — спросил он, остановив меня, потому что я уже собирался уходить.

— Нисколько.

— Но я же должен как-то вас отблагодарить? Погодите-ка, — задумался он. И вдруг подошел к витрине и снял с нее ту коричневую фетровую шляпу. — Продать с витрины я не могу. Но хотя бы примерьте. Убедитесь сами, что она вам велика. Я бы не хотел, чтобы вы ушли в сомнениях.

Я надел, встал перед зеркалом, а он, чтобы место не пустовало, поместил на витрину одну из серо-бурых шляп.

— Ну как? Велика, я же говорил. Да еще коричневая фетровая, она тем более выглядит слишком большой, если лицо такое юное, как у вас.

Шляпа съезжала мне на уши. Кроме того, глядя на себя в зеркало, я начал сомневаться, я ли это. Вас никогда не посещают подобные сомнения? Меня — всю жизнь. Кажется, что внутри себя я разделился на того, кто знает, что это он, и того, кто не ощущает с этим человеком никакой связи. На того, кто, так сказать, знает, что умрет, и того, кто не допускает мысли, что это будет он, словно за него предстоит умереть кому-то другому. Никогда мне не удается быть единым хотя бы настолько, чтобы, по крайней мере, в полную силу себе сочувствовать. Человеку не следует о себе задумываться, вот что я вам скажу, а уж тем более в себе копаться. Как есть, так есть, этого достаточно. А он это или не он, пускай само решится.

И вот как раз тогда, перед зеркалом, в этой шляпе, которая была мне велика, глядя на свое отражение, я испытал очень болезненное ощущение раздвоенности.

— Вы уже бреетесь? — неожиданно спросил продавец. Я обомлел, а там, в зеркале, сделался свекольно-красным.

— Конечно, — сказал я, но вряд ли это прозвучало уверенно.

— Сколько раз в неделю? — не отступал продавец, словно преследовал какую-то цель.

— По-разному.

— Не обижайтесь, молодой человек. Думаю, что максимум один раз, по воскресеньям. Я спрашиваю потому, что для лица, которое бреется только раз в неделю, коричневая фетровая шляпа не подходит. Я бы даже сказал, что она подходит менее всего. Уж не говоря о том, что эта вам велика.

Продавец словно бы напугал меня, и я надвинул шляпу на лоб: может, так она не будет выглядеть слишком большой.

— Не стоит. Зачем вы заслоняете лицо? — Он подошел и сдвинул шляпу назад. — Пока лицо молодо, надо его открывать, пускай сияет юностью. Когда же еще ему сиять — после того, как покроется морщинами? До войны коричневые фетровые шляпы покупали у меня в основном служащие. В этом смысле и сегодня мало что изменилось. Каждый раз, когда приходят делать инвентаризацию, кто-нибудь сразу интересуется, нет ли у меня коричневой фетровой шляпы. Нет, откуда? Ну ладно, тогда он выбирает себе другую или какую-нибудь шапку — как правило, забывая при этом заплатить. Вот и вся разница. Не стану же я напоминать. Приходится из своего кармана. А откуда в кармане возьмется, если месячной зарплаты на месяц жизни не хватает? Их не смущает, что это государственный магазин, а моя совесть чиста. Впрочем, что тут может быть на совести, сами взгляните. Что есть, то есть. Только, к сожалению, чистоту нашей совести они определяют. Совесть тоже национализирована. Богу уже не приходится напоминать нам о совести. Минутку, может, чуть отодвинуть назад, чтобы волосы спереди были видны?

Продавец сдвинул шляпу так, что она встала почти вертикально. И хотя носить ее таким образом вряд ли было возможно, сказал:

— Ну вот. Так-то лучше. Намного лучше. Подойдите поближе к зеркалу. — Он снова немного сдвинул шляпу вперед. — Но все же велика. Велика. Никак не скроешь. — И, отходя от меня, будто с разочарованием: — А вообще, почему вы так спешите надеть шляпу? Вы еще успеете нагуляться в шляпах. Молодой человек, может, вы доживете до того времени, когда появятся шляпы всех размеров, фасонов, цветов. Кто-то должен надеяться, чтобы кто-то дожил. А кому надеяться, как не вам, молодым? Я уже слишком стар, чтобы надеяться, слишком стар для этого нового мира. Так мне сказали в конторе: что это новый мир и что я ничего не понимаю, потому что слишком стар. Я спросил, почему они хотят национализировать мой магазин — пускай выкупят. Я не хочу, но продам. Тогда один из них сказал, что я ничего не понимаю. Революция, гражданин. Я спросил его, что это такое? Революция есть революция, она заключается в том, что нужно в нее верить. И хватит вопросов, гражданин. Распишитесь вот здесь. Читать необязательно. Естественно, я подписал. И даже поблагодарил его за то, что он любезно сообщил мне, будто я ничего не понимаю. А может, кепку себе купите? — Он зашел за прилавок и начал доставать с полок кепки, одну, другую, третью. — Вот, например, эту. Ваш размер. Или вот эту. Или ту. Эта лучше всего подойдет к вашему лицу. Кепка из всех головных уборов больше всего подчеркивает молодость. А может, вы не хотите быть молодым? В таком случае, когда же вы будете молоды? Ваш возраст — единственный шанс. В жизни человека не так много молодости. Особенно когда жизнь все длится и длится. И на потом ее не отложишь. Другое дело, что времена сейчас для молодости не лучшие. Сегодня даже молодые не знают, что они молоды.