Не поверите, я каждый вечер перед сном представлял себе, как вешаю саксофон на шею, беру в рот мундштук, перебираю пальцами клапаны. Даже решил, что, когда наконец он у меня появится, мы все за него выпьем и я сам напьюсь.

И вдруг однажды, как гром среди ясного неба, кто-то по «кукурузнику» услышал, что деньги меняют. Что такое «кукурузник»? Нет, не самолет. Так же называли радио, которые мы тоже устанавливали в деревнях, разумеется, если кто хотел, в тех домах, где уже было электричество. А денежная реформа, знаете, в чем заключалась? Нет, дело не в том, что купюры новые. Просто на эти новые купюры человек мог купить в три раза меньше. Не слышали о таком? Да где ж вы тогда были? Впрочем, это не имеет значения. В любом случае о саксофоне теперь нечего было и мечтать. Признаюсь, я даже не разозлился. Вообще ничего не почувствовал. Кроме того, что жить дальше незачем. И решил повеситься.

Я в тот день работал на трансформаторном столбе. А трансформаторный столб напоминает заглавную букву А. Два столба, сходящиеся кверху, а ниже, для крепости, соединенные поперечной балкой. Вот на этой балке я и решил повеситься. Накануне одолжил в одном доме веревку. И под вечер, закончив работу, сложил инструменты в сумку, сумку спустил на землю. Один конец веревки привязал к этой поперечной балке, на другом сделал петлю. Надел петлю на шею и собирался уже оттолкнуться «кошками» от столба, но бросил взгляд вниз, на землю, и увидел дядю Яна. Он стоял, задрав голову, и смотрел, чем я там занимаюсь. Нет, мне не привиделось. Я его видел, вот как вас сейчас.

— Не делай этого, — сказал дядя Ян. — Я повесился — и никакого толку.

Нет, на саксофон я больше не откладывал. Впрочем, вскоре пошел работать на стройку и, получив первую зарплату, купил шляпу. Почему шляпу? Не знаю. Наверное, нужно было что-нибудь себе купить, чтобы снова не тянуло откладывать на саксофон. А шляпу... может, потому что я еще в школе решил ее купить, когда у меня наконец появится саксофон. Саксофон, шляпа — таким мне хотелось себя видеть.

Однажды в школе нам показали фильм. Большой шляпный магазин, входят мужчина и женщина, его зовут Джонни, ее — Мэри. Он хочет купить шляпу, начинает примерять, а Мэри садится в кресло и погружается в чтение журнала. Это был первый фильм в моей жизни. Поэтому, когда Джонни примерял эти шляпы, мне казалось, что он примеряет их не на экране, а рядом с нами, в клубе. Или что все мы перенеслись в этот магазин, где он примеряет шляпы.

Джонни всё примерял, а Мэри — красивая, кстати, женщина — сидела, как я уже говорил, в кресле, не отрываясь от своего журнала. В шубке, ножка на ножку, а на ножках элегантные туфельки.

Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но ножки у женщины — главное. А уж если есть туфельки, то все остальное может быть самым скромным. Лицо может быть не слишком красивым, если имеются ножки. Только на ножках чтобы непременно красивые туфельки. Сегодня редко встретишь такие ножки. Почти все женщины носят брюки, а если и надевают платье, то уж обувь — поневоле войну вспомнишь. И мало у кого походка, какая должна быть у женщины. Видели, как теперь женщины ходят? Приглядитесь как-нибудь. Размашисто, печатая шаг. Не женщины, а солдаты. Даже здесь — разденутся, босиком идут, а все равно почти так же. Хотя под ногами у них не бетон, а земля, трава. Мне один режиссер за границей рассказывал, что никак не мог найти актрису на роль принцессы. Лица его устраивали, а походка — нет.

Ну так вот, эта Мэри была настолько поглощена чтением журнала, что совершенно не обращала внимания на Джонни. А он все примерял и примерял. И в каждой следующей шляпе все дольше стоял перед зеркалом, словно все меньше понимал, сказать ли: вот эту, пожалуйста, или снять ее и попросить другую, а может, еще на себя поглядеть. Он примерил уже несколько шляп, но, видимо, ни в одной себе не понравился, потому что просил принести еще и еще. И продавец приносил как ни в чем не бывало, и конца этому не было. Подавая каждую, он улыбался и кланялся. И хотя Джонни мог видеть себя с головы до ног в большом зеркале, продавец брал маленькое зеркальце и обходил вокруг клиента, поднося его с одной стороны и с другой, придвигая поближе и отодвигая подальше, чтобы тот рассмотрел себя в этом зеркальце, отражавшемся в большом зеркале. И с одинаковой убежденностью расхваливал каждую шляпу, которую Джонни примерял:

— Взгляните теперь, сэр. А вот так? Немного сдвинем на лоб. Немного назад. Немного в сторону, немного так, немного эдак. Идеально, просто идеально. Она будто создана для вашего лица. Вашего, сэр, лба, ваших глаз, ваших бровей и так далее. Идеально.

Сегодня я думаю, что фильм был комедией. Просто тогда мне совершенно не было смешно. Я переживал каждую шляпу, которую Джонни снимал и отдавал продавцу, словно у него что-то отнимали. Наверное, смешно ли человеку — зависит не от того, что он видит или слышит. Смех — это способность человека защищаться от мира, от самого себя. Лишить его этой способности — значит сделать беззащитным. Именно таким я и был. Просто не умел смеяться. Даже удивлялся, что это в принципе возможно. В нашей школе таких, как я, было большинство. Ну, не все, конечно. Кое-кто умел смеяться, даже оказавшись в карцере.

Вот и с этим фильмом так было — некоторые буквально покатывались со смеху. Но это был не простой смех. За ним ощущались нарастающие ярость и обида. С каждой следующей шляпой в этот смех вплетались проклятья, обидные возгласы, адресованные Джонни и продавцу, а главное — погруженной в чтение Мэри, которая никак не желала дать Джонни совет. Сидела — вот, как мы с вами. Хоть бы глаза подняла, сказала: идет ему, не идет, эта лучше, чем та. И читала бы себе дальше.

Клуб был полон, битком набит, можете себе представить, что там творилось. В какой-то из шляп Джонни себе не понравился — тут же крики, топот, свист. Все громче, все язвительнее, тем более что на героя фильма это не производило никакого впечатления. Он даже помедлил, прежде чем сказать, что эта тоже не годится потому-то и потому-то. А продавец все так же ему кланялся, с той же улыбкой, и соглашался.

— Вы абсолютно правы, сэр. Действительно слишком темная. Действительно слишком светлая. Немного вроде бы не тот оттенок. Немного вроде бы не тот фасон. Поля вроде бы слишком широки. Для вашего, сэр, лица, эта шляпа вроде бы... Ничего страшного. Сейчас примерим другую.

О, тут публика зашумела. Признаюсь, я даже немного испугался. А продавец все так же уходил и возвращался с очередной шляпой, в надежде, что уж она-то Джонни понравится.

Весь прилавок был завален шляпами: чтобы клиенту не пришлось слишком долго дожидаться следующей, продавец складывал не подошедшие шляпы в кучу. Если бы я этого не видел, никогда не сумел бы представить себе столько шляп разом. И все ради головы какого-то Джонни. Ладно бы — кто-нибудь важный. Но нет — такой же человек, как вы или я. Простите, я не хотел вас задеть, но ведь продавец не будет знать, кто вы, если вы придете и скажете, что хотите купить шляпу. Тем более, если это буду я. Вас он, может, и узнал бы. О, продавцы шляп весьма проницательны. Помню одного...

Во всяком случае, нас был целый зал, но никто не знал, кто такой этот Джонни. Мы даже не догадывались. Может, продавец знал. Или в конце фильма выяснилось бы. После очередной шляпы мне в голову пришло, что шляпа — не такая уж простая штука, даром что обычный головной убор. Сколько уже идет фильм, а герой все примеряет... Явно непростая.

Однажды к нам в школу приехал человек, который умел вытаскивать из шляпы кролика. В какой-то момент кролик сбежал, заметался по клубу, мы его ловили. Нас тоже был целый зал, но мы его еле поймали. Беленький, ангорский, он весь дрожал и был до смерти напуган, хотя умел исчезать и появляться — то оказывался в этой шляпе, то пропадал. А может, это шляпа обладала такой силой, я уж теперь не знаю.

Но я вам так скажу: клуб словно бы взял на себя роль этой Мэри, которая ни на что не обращала внимания, и, когда Джонни примерял очередную шляпу, все вскакивали со своих мест, уговаривая его купить вот эту, которая у него сейчас на голове. А когда ему снова не нравилось и он просил другую, начинали орать на продавца, чтобы больше не приносил, пускай покупает или проваливает.