— Бунт? — Учитель икнул и зашатался. — Это хорошо, что вы бунтуете. Я тоже когда-то бунтовал. И видите, чем все кончилось. Но, может, у вас выйдет лучше. Ладно, пропустите меня. Что-то сегодня лечь тянет.
— У нас настоящий бунт! — заорал кто-то прямо ему в ухо. — Мы разбили все окна! А теперь хотим сжечь школу! Все бараки подожжем! — выкрикивали ребята наперебой прямо в покачивавшуюся голову, все плотнее окружая учителя.
— Я верю, что настоящий, — пробормотал тот. — Я уже во все верю, мальчики. А теперь пропустите меня. Спать, спать.
Тогда из глубины толпы кто-то выкрикнул — не знаю кто, потому что потом никто не признался:
— А давайте его повесим! Он пьяный, ничего не почувствует!
Кто-то другой возразил. А третий заорал:
— Бунт есть бунт! Все равно кого вешать! Нет хороших и плохих! Вяжите петлю!
Учитель был пьян, едва держался на ногах, но тут вдруг протрезвел:
— За что, мальчики? За что?
— Так надо. Бунт. — Голос говорившего дрогнул. Накинули на шею учителю веревку и стали вязать петлю.
Вот скажите — что это было? Ведь мы его единственного любили. Из всех учителей — только его. Не важно, хотел кто-то научиться играть на каком-нибудь инструменте или нет.
И хотя тех, кто не хотел, было большинство, все его действительно любили. Может, мы еще не знали законов бунта, в нас просто бурлила ярость. А вот он, видимо, знал, потому что вел себя так, как будто это шутка.
— Ну, вешайте, мальчики, раз так надо. Только позвольте мне сперва выпить. — И достал свою бутылочку — вот отсюда, из кармана. — Обидно было бы оставить последний глоток. — Но, видимо, бутылочка оказалась пуста, потому что, когда учитель попытался глотнуть, раздался странный звук. — Ну, по крайней мере, умру, как подобает художнику. От рук ближнего. И то хлеб.
И стал проверять на своей шее петлю, которая наконец была готова:
— Мальчики, а эта веревка не оборвется, а то какая-то она не очень?.. Не хотелось бы оттуда возвращаться.
И учителя повели на этой веревке, в поисках места, где можно его повесить... Но оказалось, что ни балка нигде не торчит, ни дерева ни одного поблизости нет. Где бы, где бы это сделать?.. А учитель уже начал проявлять нетерпение:
— Ну что же вы, мальчики? Я готов.
И тогда один парень выбежал вперед и подставил ему подножку. Учитель упал, шляпа свалилась с его головы, бутылочка, которую он держал в руке, куда-то покатилась.
— Бутылка! Бутылка! — захрипел учитель. — Не разбейте! — И, уже спокойно, даже как будто с сожалением, пытаясь подняться с земли: — Слишком рано, мальчики. Я ведь еще не висел.
И что вы думаете — те же парни, которые вязали ему на шее петлю, бросились его поднимать. А другие — искать в темноте бутылочку. Кто-то надел ему шляпу, кто-то отряхнул одежду. Того, кто подставил подножку, поколотили. Потом всей оравой мы пошли провожать учителя музыки в барак, где он жил.
— Жаль, мальчики, — сказал он нам вместо пожелания спокойной ночи. — Покончил бы уже с этим. Найдите мне завтра бутылочку. А теперь спать, спать.
И бунт закончился. Нет, фильм нам второй раз не показали. Да и кто захотел бы его теперь смотреть? Электричество, как обычно, назавтра включили. Не было ни собраний, ни докладов, ни речей. Нас только заставили все привести в порядок. Велели подобрать выброшенные в окно инструменты. Отменили уроки, отменили занятия в мастерских, выходы на работу. Завтраки, обеды, ужины мы получали как раньше, порции не уменьшились. Вызвали стекольщиков, они начали стеклить окна, сначала в клубе. Потом пришли из страховой компании, оценили ущерб. Получается, наш бунт покрывала страховка. Учителя не подавали виду. Даже вроде сделались мягче. Во всяком случае, никто не повышал голос и не хмурил брови. Комендант отвечал на приветствия — это нас удивило больше всего, потому что раньше, когда мы ему кланялись, он мог кивнуть, а мог и нет. Чаще всего просто не замечал нас. Разве что раздражался по какому-нибудь поводу, тогда мог и пощечину залепить. У всех на глазах.
Но больше всего нас удивил учитель музыки. И не потому, что он ходил трезвый. Просто трезвым он оказался совершенно другим, можно сказать, совершенно не похожим на себя. Стал задумчив, постарел, да и вообще редко появлялся. Нет, бутылочку мы не нашли, хотя, как он нас и просил, на следующий день обыскали весь плац. Это было очень странно — что она исчезла как камень в воду. Я еще понимаю — в траве, в кустах, но весь плац был засыпан гравием. Кроме гравия и бараков ничего. Мы даже хотели купить ему где-нибудь похожую, потому что это была не обычная бутылка, а плоская — сегодня таких много, но тогда все еще продавали в круглых. Откуда учитель ее взял, не знаю. Он, видимо, тоже искал, потому что иногда утром бродил по плацу.
И все, больше никаких последствий. Только один раз собрали нас в клубе — после того как стекольщики вставили стекла. Присутствовали комендант, все учителя и мы. Нам предложили подумать о нашем бунте — стоил ли он того. Разве без школы нам было бы лучше? О фильме никто ничего не сказал. Вообще, собрание было коротким. Сказали еще только, что, пока не будет наведен порядок и все не будет отремонтировано, мы освобождены от занятий, чтобы иметь возможность подумать. Как выразился один парень, штрафные дни для размышлений.
Так что если поначалу мы подозревали, что это не конец, а просто затишье перед бурей, то теперь перестали — раз нам велели подумать. Кое-кто уже начал жалеть, что мы не подожгли хотя бы учительский барак.
Прошла, наверное, неделя, а может, меньше, во всяком случае, занятия еще не начались — и вдруг на рассвете побудка. Не обычная, а как будто что-то случилось. Мы выбегаем на плац, а там три военных «уазика». Ну, внедорожники, чтобы вам было понятнее. В шеренгу по двое стройся, рассчитайся, после завтрака — все на допрос.
Нас отправили завтракать. Они, видимо, тоже ели, потому что пришлось ждать. Солнце уже стояло довольно высоко над землей, когда нас начали вызывать в клуб на этот допрос. Не по алфавиту, не по старшинству, не бригаду за бригадой, барак за бараком. Вразнобой. Какая-то логика в этом, наверное, была, но мы не могли сообразить какая. Первыми вызывали не тех, кто был на виду, громче всех кричал, активнее всех бунтовал. И не тех, кто предложил сплести веревку и кого-нибудь повесить. Хотя все знали, кто это. Начали с мальчика, который после этого бунта заболел — у него поднялась температура.
Они сидели за столом: несколько гражданских, несколько военных, а с краю — наш комендант. Стол стоял у противоположной стены клуба — длинный, составленный из нескольких и накрытый красной тканью. На столе две вазы с цветами, в стаканах чай. Выглядели они, пожалуй, даже доброжелательными, улыбались не только гражданские, но и те, что в форме. Спрашивали вежливо, ни один не повысил голос, словно они просто приехали с нами поговорить.
О чем нас спрашивали? В основном об учителях, словно проверяли, хорошо ли к нам здесь относятся. Например, часто ли мы задаем учителям вопросы и что они нам отвечают. Когда отключают электричество — что тогда говорят? Или если кормят плохо, то что говорят? Спрашиваем ли мы их об этом? Это было непонятно, потому что кормили всегда плохо. Неужели им об этом неизвестно? Но чем именно нас кормят, никто не спросил. А вот если бы они спросили, могли бы узнать, что от еды многое зависит. Не всегда причина в кино. Кино нам вообще первый раз показывали. А кормили каждый день. Многое зависит от еды, а еще от того, из чего человек ест и чем, от тарелок, ложек, ножей, вилок. Ели мы из разбитых котелков. Нам сказали, что это армия школе пожертвовала. Но никто не верил. Ходили слухи, что котелки — с фронта, что они достались нам от погибших солдат. Вот представьте себе: вы едите из этого котелка, а рядом сидит убитый солдат, это ведь его котелок. И даже если вам в этот котелок положат отбивную, хороший ли будет у вас аппетит? Да нет, никаких отбивных нам, разумеется, не давали. Если и бывало мясо, то в лучшем случае кусочек печени или селезенки, редко когда сердце или почки. Все каша да картошка, картошка да каша. Ячменная. До сих пор терпеть ее не могу. Суп обычно жидкий. Так что от злости некоторые начинали брызгаться. За одним столом начнут — и пошло-поехало, вся столовая друг друга поливает. Вроде бы обычный суп, а того и гляди бунт начнется. Ложки и вилки были непрочными, алюминиевыми, их постоянно приходилось выпрямлять. Не говоря уже о том, что зубьев у вилок обычно не хватало, иногда торчали всего два. И ножи доставались не всем, если, конечно, вообще было что резать. К счастью, ножи требовались редко. И что, они обо всем этом не знали?
