— Заплати за шляпу, Мэри.

Возможно, в следующее мгновение он приставил бы к шляпе пистолет, но Мэри вдруг взволнованно прошептала:

— Ах, Джонни, ты знаешь, тут пишут, что самые модные мужские шляпы в этом сезоне — коричневые фетровые. Примерь коричневую фетровую!

— Я уже мерил коричневую фетровую.

— Но здесь написано!

Вы думаете, в этот момент раздался выстрел? Я тоже так думал, когда пытался представить себе, чем может закончиться фильм. Это было бы логично. Нельзя же без конца мерить шляпы. А вы не смотрели этот фильм? Жаль. Рассказали бы мне, купил он или выстрелил. Я дальше не смотрел — отключили электричество. Да, у нас нередко свет выключали. Чаще всего по вечерам. И редко случалось, чтобы сразу включили снова. В лучшем случае — через час-два. Но обычно, если вечером отключат, то уж до утра.

Иной раз мы возвращаемся с работы, едва ноги волочим — по дороге нас еще заставляли петь, — а тут света нет. Целый день, к примеру, дробили камень для дороги, пыль, жара, всем хочется пить, все потные, грязные — а тут света нет. Ни помыться, ни поесть, ни переодеться. А форма наутро должна быть в порядке, ботинки вычищены, потому что завтра уроки, а на уроках надо выглядеть, как полагается ученику школы. У нас не было ни запасной формы, ни запасных ботинок. Новые выдавали, только если уже не удавалось залатать или починить. А постирать, пришить, заштопать — на это только вечером есть время. И вот пожалуйста: электричество отключили.

Однажды учитель музыки принес нам погребальную свечу, которую купил для себя.

А еще было: перед Рождеством ребята где-то украли упаковку елочных свечей. Но мы еще до праздников все сожгли, потому что свет отключали почти каждый день. Так что елка была без свечей. Да, разрешали. В клубе ставили. Срубали в лесу, чем-то украшали, сами делали игрушки, гирлянды, «ежиков». Но без свечек — какая елка?

Вы елку любите? Я тоже любил. Но только, чтобы настоящие свечки горели. Украшения пусть даже самые скромные, но свечи — обязательно. Всегда мы, дети, их зажигали, по старшинству, только наоборот, сначала я как самый младший, потом Леонка, Ягода. Я не дотягивался до тех, что повыше, поэтому отец брал меня на руки. Естественно, свечки были настоящие, горели живым пламенем. Они и должны быть настоящими, чтобы получилась настоящая рождественская елка. Я сам был электриком, но, честно скажу, электрические мне не по душе. Теперь на всех елках электрические, но как по мне, никакие это не свечки. Мертвый свет.

Сочельник всегда начинался с того, что на елке зажигали свечи. Затем мать накрывала стол белой скатертью и приносила еду. Всегда двенадцать блюд. Сперва мы преломляли облатку, а потом все усаживались за стол. В этот вечер у каждого было свое место. И все старались есть так, чтобы, не дай бог, не испачкать скатерть. Даже дедушка зачерпывал ложкой понемногу, чтобы не капнуло и не упало. И, вопреки обыкновению, ел тихо — не хлюпал, не чавкал. Даже бабушка его хвалила: мол, неужели нельзя всегда так есть?

О, это была особенная скатерть. Мать ее стелила только на Рождество. Сама соткала, вышила, и она была только на Рождество. Все знали, сколько усилий мать вложила в эту скатерть. Посеяла лен, причем выбрала участок земли получше. Посеяла редко, чтобы каждому стебельку хватило солнца. Потом каждый день выходила смотреть, как лен растет. Стоило показаться какому-нибудь сорняку, мать вырывала его с корнем. Так что когда лен вырос, он и правда был хорош, уж поверьте. Мать сама его жала серпом. Ах да, вы не знали, что такое серп. Серпом — чтобы стебельки не ломать. Потом лен долго сох сначала на солнце, потом в сарае. А затем, связанный в пучки и огражденный колышками, мок в реке Рутке, где самое быстрое течение. И снова сох. Потом мать его трепала. Слишком толстые или короткие волокна сразу отбраковывала. А сколько еще предстояло перебирать лен и чесать — вы себе не представляете. Пока не получилась совсем паутинка. Бабушка каждое Рождество так и говорила: эта скатерть соткана из паутинки.

Полотно мать несколько раз стирала и сушила. В солнечные дни расстилала на траве, чтобы стало еще белее. Хотя трудно себе представить, что полотно может быть еще белее. Почти все лето, день за днем, как только выглядывало солнце, она расстилала это полотно. И только зимой взялась за вышивание. Скатерть должна была быть готова к этому Рождеству, но она все вышивала и вышивала, так что получилось только к следующему. Тогда мать научила вышивать и Ягоду, и Леонку. Получился целый райский сад. Красивее, чем бывает на картинках. Дедушка, наевшись рождественских блюд, любил водить пальцем по вышивке.

— Вот куда мы все попадем, — говорил он. — Смотрите, вот куда мы все попадем.

Что мы ели в сочельник? Сначала немного сыра с мятой, как пастухи. Затем грибной журек с гречкой. Вареники с капустой и грибами. Картофель в мундире, с солью. Запивали сывороткой. Вареники с черносливом, посыпанные орехами, политые томленой сметаной. Клецки с маком. Отварную или жареную рыбу. О, в Рутке столько рыбы было — вы не поверите, насколько это рыбная река. Теперь в водохранилище и половины того нет. Я ведь вижу, приезжают рыболовы, сидят, согнувшись над своими удочками. Иной раз пойдешь посмотреть — редко у кого на крючке рыба трепыхается. А в Рутке можно было корзинкой ловить. Подставляли у берега корзину, колотили палкой по ямам — и каждый раз что-нибудь попадалось. Перед Рождеством, когда Рутка замерзала, рубили прорубь, ставили сети и ждали. Потом капусту — с горохом или просто жареную на льняном масле. Если без гороха, то отдельно еще фасоль с медом и уксусом. А если с горохом, то готовили не фасоль, а бобы. Чуть-чуть. Затем клюквенный кисель. И наконец, компот из сухофруктов.

Наедались до отвала, хотя ели всего понемногу. А потом шли на рождественскую службу. Мы, дети, обычно уже бывали полусонными, потому что рождественская служба начинается в полночь. Но не идти нельзя было. Только тогда гасили свечи на елке. Я вам скажу, что для меня Рождество означали не блюда на столе, а свечи. Когда они горели, я был готов поверить во что угодно. Верил в мамину скатерть и в то, что дедушка говорил, водя пальцем по вышивке: что туда все попадем. Иногда мне даже казалось, что мы уже там.

Может, поэтому я всю жизнь люблю, когда свечи горят. За границей, когда кроме люстр и бра еще свечи горели, — такие приемы я по сей день помню. Если я к себе кого-нибудь приглашал, тоже непременно зажигал свечи. После ухода гостей, если свечи еще не догорели, я их не гасил. Сидел и ждал, пока сами догорят. Знаете, мне жалко гасить свечу. Такое ощущение, будто я прерываю ее жизнь. Словно что-то внезапно заканчивается и ничто уже не начинается. Словно я в самом себе что-то гашу. Не знаю, как вам объяснить.

Я так скажу... Мне кажется, есть что-то такое в горящей свече... Может быть, все в ней есть. Так же, как в капле воды присутствует вся вода, любая вода. Попробуйте как-нибудь свечу загасить...

У меня есть два подсвечника. Серебряных. Я их еще за границей купил. Словно знал, что вы когда-нибудь ко мне придете. Не сразу, но когда-нибудь — непременно. Давайте я принесу. Вон они, в комнате. На шкафу стоят. Поставлю свечи, мы их зажжем, будем смотреть на пламя, и вы поймете. Иногда я заходил в антикварный магазин, он был в том же доме, где я жил, внизу. Просто так заходил. Мне нравилось рассматривать старую мебель, картины, вещи. Все эти серванты, комоды, бюро, зеркала, лампы, часы или даже чернильницы, бювары, ножики для бумаги. Если задуматься, сколько во всей этой мебели, вещах скрыто человеческих прикосновений, взглядов, сколько сердцебиения, вздохов, печали, слез, ужаса и, конечно, смеха, восторга, вспышек радости — хоть и гораздо реже, этого всегда меньше. Или сколько слов — вы только подумайте. И всего этого больше нет. Но в самом ли деле нет? Вот, например, ступка для измельчения перца, корицы, гвоздики — поверьте, она что-то мне говорила, когда я к ней прикасался. Просто я не умел услышать.

Извините, что спрашиваю: неужели вы никогда не ощущали подобной тоски по существованию и здесь, и там? Все равно когда. Ни разу, ни на мгновение? О, мгновение имеет огромное значение.