— На саксофоне ты в лучшем случае будешь играть в танцевальном оркестре. А скрипка... о, скрипка может тебя далеко завести, мой мальчик. Ты рожден для скрипки. Уж я-то в этом разбираюсь.
Однажды вел я его, пьяного, домой: одной рукой обхватил за поясницу, а голову подсунул ему под мышку, так что он как бы висел на мне. Учитель что-то бормотал мне в ухо, но я разобрал только:
— Скрипка, скрипка, мой мальчик. Сердце твое создано для скрипки. Душа твоя создана для скрипки. Ты добрый мальчик. Со скрипкой ты будешь милее Богу.
— Не знаю, захочет ли Бог меня слушать, — вырвалось у меня.
— Не говори так. — Он навалился на меня всем своим пьяным телом и заставил остановиться. — Не думай так. Если Бог что-то и слушает, то только скрипку. Скрипка — божественный инструмент. Слов Он больше не слушает, не может. Их слишком много. Да еще на разных языках. Вечности не хватило бы, чтобы выслушать все языки мира. А в скрипке есть всё. В скрипке — звуки всех языков, всех миров, этого и того света, жизни, смерти. А слова Он не услышит, несмотря на все свое могущество.
Не знаю, может, учитель и правильно мне советовал. Но я предпочел саксофон. Хотя, конечно, что там пьяница может посоветовать, если сам себе помочь не сумел. Может, я саксофон даже наперекор Богу выбрал, раз Он больше всего любит скрипку. О, Бог мне сильно задолжал. А учитель, когда хорошенько напивался, всякий раз начинал о Боге.
Как-то раз он в присутствии всех сказал, что новый мир нужно начинать строить не с кладки стен, штукатурки, сварки или остекления окон, а с музыки. И если бы Бог начал с музыки, то не понадобился бы никакой новый мир. Кто-то донес коменданту. Комендант вызвал учителя, устроил, по всей видимости, скандал и пригрозил, что если тот не прекратит эти разговоры о Боге, то вернется туда, где был раньше. Его, мол, счастье, что все это по пьяной лавочке. Разумеется, все знали, что он пьет. Но другого учителя музыки взять было неоткуда. Только он согласился работать в нашей школе. Такая уж это была школа. А инструменты, скорее всего, конфисковали у каких-нибудь угнетателей, кровопийц, эксплуататоров и прочей сволочи.
Я не понимал, о ком речь. Все это нам объяснял воспитатель на политинформациях. Теперь, мол, инструменты должны служить нам, потому что мы — будущее нового, лучшего мира. Мне тогда с трудом удавалось понять хоть что-то. Я всего боялся — людей, вещей, слов. Если надо было что-нибудь сказать, запинался на каждом слове. Часто застревал уже на первом. Самые простые слова почти причиняли мне боль, и ни одно не казалось своим.
Когда все в комнате засыпали, я накрывался одеялом с головой и сам себе шептал эти новые слова, как бы заучивая их, приручая, привыкая к тому, что они — мои. Иногда тот, кто спал на соседней кровати, просыпался, дергал меня за одеяло и спрашивал:
— Эй, ты чего сам с собой разговариваешь?
— Эй, проснись, тебе, видно, сон плохой приснился. Во сне разговариваешь.
Нередко и на других кроватях ребята просыпались. Будили друг друга, смеялись, передразнивали — мол, я сам с собой разговариваю.
Почему я занимался этим в кровати, да еще накрывшись одеялом? Не знаю. Может, словам требуется тепло, чтобы родиться заново. Я ведь, когда оказался в этой школе, был почти немым. Уже начал немного говорить, но мало и нескладно. Когда меня о чем-нибудь спрашивали, не мог ответить, хотя знал, что надо сказать. Только благодаря тому, что я начал учиться играть, ко мне медленно возвращалась речь, а вслед за ней — ощущение, что я жив. Во всяком случае, я уже так не заикался, слов стало прибавляться, и я все меньше этих слов боялся.
И я вам скажу, такая меня обуяла жадность, что я решил научиться играть на всех инструментах. Даже на ударных. Впрочем, что там у нас были за ударные... Барабан, бубен, тарелки, треугольник. Но иной раз, ударяя по ним, я чувствовал: что-то во мне просыпается, словно начали идти какие-то часы, до той поры стоявшие. Со временем я понял. Думаю, не только музыкой, но и жизнью правит ритм. Когда человек теряет в себе ритм, он теряет и надежду. Чем можно объяснить плач, отчаяние, если не отсутствием ритма? Или память — ее тоже ритм определяет.
Но больше всего я, конечно, упражнялся на саксофоне. И скажу вам, есть в саксофоне что-то такое — а ведь это было только начало... Но едва я вешал его себе на шею, брал в рот мундштук и обнимал ладонями корпус — уже от одного этого меня охватывала какая-то надежда. Может, я неудачно выразился... это было что-то более глубокое, будто я хотел заново родиться. Кто знает, возможно, нечто подобное присутствует в каждом инструменте. Но я чувствовал это только с саксофоном. И уже тогда, в школе, решил, что когда-нибудь куплю себе инструмент. Куплю, во что бы то ни стало.
И когда после окончания школы меня направили на электрификацию села, я с первой же зарплаты начал откладывать на саксофон. Сначала по чуть-чуть, поскольку и зарабатывал немного. Я не сразу стал настоящим электриком. Поначалу был таким, как говорится, подай-принеси. В основном работал на установке столбов под электролинии. Одна группа тянула линию, другая подключала к ней один дом за другим. Лишь позже меня стали допускать и к остальным работам. Например, если дом был каменный, нужно было штробить стену под проводку — вот я и штробил. Работать в домах было гораздо выгоднее. Можно подработать. Хотя каменных домов тогда было совсем немного. Иной раз чем-нибудь угостят — кружкой молока с хлебом, сыром. Или разрешат сорвать яблоко, сливу, грушу, если возле дома есть сад. А то у меня иногда от голода живот подводило, особенно под конец месяца.
Но каким бы голодным месяц ни был, я непременно откладывал на саксофон. Уже в день получки знал, что до следующей не дотяну, но на саксофон — обязательно. Не раз появлялся соблазн взять из отложенного хоть несколько злотых. Не на еду, нет. На еду я бы не посмел. Но вот, например, если рубашка износилась или на носках уже живого места нет. Приближалась зима, и надо было купить что-нибудь теплое — кальсоны, свитер, ботинки. Разумеется, мы и зимой работали. Разве что трескучий мороз, тогда по домам. Но если мороз небольшой, то все равно вкапывали эти столбы, кирками долбя промерзшую землю.
Я держал деньги в сеннике, в соломе, завернутыми в газету. Сенник, скажу я вам, — лучший тайник для денег. Тем более что мы переезжали из одной деревни в другую, жили в разных местах, так что в сеннике — лучше всего. На сеннике спишь, сенник промят телом: кто заподозрит, что там деньги лежат? Когда я докладывал с очередной зарплаты, иной раз приходилось перекапывать весь матрас.
О, меня не раз подмывало одолжить у самого себя. Я даже вытаскивал деньги, разворачивал сверток и сам себя уговаривал — вдруг удастся. Я ведь отдам. Могу даже с процентом за те несколько дней, что остались до следующей получки. Всего один раз. Клянусь, отдам. Всего один раз. Из-за одного раза ничего страшного не случится. И деньги-то ведь мои, я сам у себя занимаю. Другое дело, если бы у кого-нибудь. У себя самого — так не придется даже оправдываться, если задержишь на неделю или месяц, ведь не больше, честное слово. Неужели я настолько себе не доверяю? Мои собственные деньги — и я настолько себе не доверяю? Ну тогда хоть посчитаю, сколько уже накопилось. Конечно, я и так знал сколько. Каждый месяц пересчитывал, когда докладывал. Но что плохого, если я еще раз посчитаю, тем более что уже решил не занимать? От счета, правда, денег не прибавится, но настроение поднимется: меньше не стало.
Я считал, разглаживал мятые купюры, раскладывал по кучкам: сотни, пятисотенные, тысячные, каждую кучку заворачивал, словно в обертку, в одну из купюр. Или делил не по купюрам, а на равные суммы. Если мне казалось, что кучек слишком мало, уменьшал суммы, чтобы получилось побольше. Поверьте мне, есть в деньгах некая сила: если затянет, потом жалко тратить. Все бы считал да считал. Я даже стал побаиваться, не будет ли мне жалко эти деньги отдать за саксофон.
Один из электриков упал со столба, сломал руку и ногу, меня поставили на его место. Нужного стажа у меня еще не набралось, но теперь я уже считался настоящим электриком. И зарплата стала больше, так что и покупка саксофона с каждым разом приближалась. Меня допускали к сверхурочным, разрешали подрабатывать на стороне. Я уже не вкапывал столбы, а подвешивал на них провода. А больше всего сверхурочных выходило именно за работы на столбах. Мы не успевали с планом, пришло распоряжение: ускориться. Так что и сверхурочных сильно прибавилось. Прежде чем вкопать столб, на его верхушке устанавливали стеклянные или фарфоровые изоляторы. Потом тянули линию, закрепляя на этих изоляторах провод.
