Это правда. Но главным образом потому, что я беспокоился, как бы его жена не придушила его в буквальном смысле слова. Ему надо было дать ей остыть. У меня же противоположная проблема. Фрейя уже холодна, что, вопреки её светлым волосам и ледниковым серо-голубым глазам, не естественное для неё состояние. Она немного сдержанная с незнакомцами, но как только она привыкает к человеку, то сразу становится любящей и выразительной, полной тепла, шуток и хрипловатого смеха.

Ну, или она была такой.

Так я понял, что что-то всерьёз не так. Я пришёл домой, и такое чувство, будто солнце спряталось за густыми облаками, будто все певчие птицы в радиусе миль улетели с деревьев. Фрейя была тихой. Очень, очень тихой. Я осознал, что не помню, когда в последний раз слышал, как она поёт в душе или тихонько мурлыкает себе под нос, перебирая почту.

Затем я посмотрел себе под ноги. Увидел собранную сумку и сверху билет на моё имя. Тогда я понял, что мой мир разваливается на куски.

— Эйден, — зовёт Пит. — Поговори со мной. Чем ты думал?

— А что мне оставалось делать? Прийти к тебе? Твоя жена насадила бы мои яйца на шампур.

Жена Пита, Мэй — лучшая подруга Фрейи и несомненно знает о происходящем. Она бы убила меня во сне, если бы я попытался пожить у них.

— А что насчёт твоего приятеля, с которым ты проворачиваешь своё секретное бизнес-дерьмо? Дэйв?

Я закатываю глаза от этого укола.

— Дэн живёт слишком далеко от работы. И его зовут не Дэйв, — Пит сердится, что я так занят приложением и не рассказываю ему ничего, кроме мелких деталей.

«Ага, и твоя жена тоже не в восторге».

Мою грудь резко сдавливает.

— Пит, мне надо идти. Я и так висел на телефоне с Дэном, и если проторчу здесь ещё дольше, придётся идти домой пешком.

— Иди. Позвони мне попозже.

— Ага. Пока.

Я вешаю трубку и смотрю внутрь, мысленно готовя себя к толпе и шуму, к клаустрофобному натиску людей, когда мой разум и без того кишит мыслями, пульсирует нервной энергией; из-за этого моё тело умоляет выйти на пробежку, но я слишком долго не находил на это времени. Сегодня моя тревожность просто пи**ец как зашкаливает. Не то чтобы в последнее время бывало лучше.

Однажды я пытался объяснить Питу, когда он как хороший друг спросил, что происходит. Я сказал, что тревожность напоминает игру «ударь крота». Непредсказуемая, вечно притаившаяся под поверхностью. Иногда есть триггер, который ты можешь определить и устранить, но даже тогда тревожность неожиданно накатывает, и ты теряешь почву под ногами, мечтаешь найти ту причину… мечтаешь, чтобы была конкретная причина, вызывающая такое состояние, и её можно было определить и размазать нахер по стенке… или, точнее, исправить. Каким-то образом.

Тревожное расстройство не всегда лишает возможности нормально жить и в моём случае чаще всего не доводит до депрессии, поскольку лекарства помогают в этом плане. Но тревожность не уходит полностью. Она всегда есть. Маячит за углом. Напоминает тебе, что она есть. Выжидает свой момент. По крайней мере, у меня так.

Мне потребовалось много времени и много часов с психологом, чтобы принять один факт — тревожность усложняет мою жизнь, но не делает меня неправильным, увечным или… ну, сколько-нибудь плохим. Она просто… есть. Иногда она тихая, иногда громкая, но я научился справляться, несмотря ни на что. Я стойкий. Я многое преодолеваю. А в некоторые дни я много мечтаю о том, чтобы была какая-то волшебная пилюля, от которой тревожность навсегда исчезла бы из моей жизни.

Мой психолог поощряет меня сострадать себе, а не желать исправить себя или изменить свою натуру. И слушайте, мне нравится мой психолог. Она хорошая. Чёрт, я даже могу признать, что она права. Но это не означает, что мне это нравится. Принятие — это не решение проблемы. А я хочу решений. Я хочу иметь возможность всё исправить.

Потому что мне нравится исправлять всякую фигню. Мне нравится помогать людям — мой шурин Райдер и его девушка Уилла могут подтвердить, потому что я прекрасно свёл их вместе. Мои студенты скажут вам, что мне нравится применять математику, чтобы решать их проблемы с бизнесом и составлять планы достижения успеха. Фрейя как никто другой знает, как я люблю чинить сломанные вещи, собирать мебель, латать крышу, превращать бардак в опрятность. Бл*дь, я получаю от этого кайф.

Если не считать изредка шлёпанья меня по руке, когда я слишком увлекаюсь сводничеством, да того раза, когда я чересчур зациклился на попытках склеить безнадёжно развалившийся стул, Фрейя всегда вызывала у меня чувство, что мои попытки вечно исправить что-то и сделать нашу жизнь лучше вызывают у неё восхищение. Она никогда не заставляла меня сомневаться в том, что она любит меня таким, какой я есть. И я люблю её за это.

Но пусть она принимающая, сочувствующая (безгранично, невероятно сочувствующая), есть же предел тому, что я готов взвалить на её плечи. Она не знает, что моя тревожность, которая временами сильна, но обычно контролируема щедрой дозой антидепрессанта и периодическими визитами к психологу, сейчас откровенно парализует. Я об этом позаботился.

Да, я знаю. Скрывать категорически нельзя. Но вот в чём дело. Фрейя и без того слишком сопереживает мне и другим людям. Я как никто другой знаю, насколько это обременяет её, и что когда становится слишком тяжело, она плачет в душе и поёт грустные песни, работая в саду. Она ночью льнёт ко мне в объятиях и беззвучно рыдает, пока её печаль не переходит в прерывистый сон. Я знаю, как она сюсюкается с котами и крепко обнимает их после тяжёлого дня работы с пациентами. Фрейя несёт весь мир в своём сердце. Я лишь закрываю её от самого худшего, разделяю сферы своей жизни, чтобы ей было на кого опереться, когда мы вместе.

Я думал, что проделываю хорошую работу.

Но поскольку она провела пресловутую линию на песке, я начинаю задаваться вопросом — может, я скрывал свои тяготы не так хорошо, как думал; может, я не так хорошо защищаю её, как хотелось бы. Я задаюсь вопросом, не рвануло ли всё мне в лицо, и я гадал об этом с тех самых пор, как пришёл домой с работы, а она в буквальном смысле собрала мне сумку и приложила билет в оба конца.

Я пытался сосредоточиться на том, что билет был не в один конец. Это ведь хороший признак, так?

Я должен был надеяться.

Убрав телефон в карман и приготовившись к взрыву раскатистых звуков, я вхожу в галерею современного искусства — похожее на склад помещение в вычурном, эклектическом районе Лос-Анджелеса под названием Фэйрфакс. Здесь выставляются работы моего шурина Акселя. Дверь ещё не захлопнулась за мной, а мои глаза уже находят Фрейю, и весь организм замирает. Какой-то парень улыбается ей с нескрываемым интересом. Огненная вспышка страха, беспокойства и собственничества обжигает меня.

Я не ревнивый мужчина. Фрейя — моя спутница жизни, а не собственность. Тем не менее, моя реакция кажется оправданной, когда засранец смотрит в декольте платья моей жены, а моя жена (как это было в прошлом) не пытается «нечаянно» расплескать свой напиток на его дорогие ботинки и не одаривает его своим взглядом Миссис Мороз. И я чувствую, что мои ноги быстро шагают, направляя меня к ней.

Я рассекаю толпу, собравшуюся в галерее, и не свожу с неё взгляда. Локоны почти белого блонда, опускающиеся чуть ниже подбородка, сияющая кожа и соблазнительные изгибы. Подол её чёрного платья трепещет вокруг колен и ритмично покачивается, потому что Фрейя не может не двигаться, когда слышит музыку. Она склоняет голову набок и пьёт через трубочку, пока он улыбается ей. Чёрт, она флиртует?

Не то чтобы я не зол на неё. Нет, это моя вина. Мы в таком положении, потому что я облажался. Ну, мне в принципе повезло, что мы находимся в одном помещении. Фрейя не выразила восторга, когда я сам напросился прийти на выставку Акселя, отчаянно желая провести время с ней, показать, что я рядом, что я верен нам, даже если ненавижу такие шумные и хаотичные пространства. Она почти не разговаривала со мной, пока мы ехали сюда или сразу после прибытия, вместо этого общалась со своими братьями и Руни, лучшей подругой Уиллы по колледжу, которая так часто бывает с нами, что уже стала почётной Бергман.