Было позднее лето. Стоя с поднятым большим пальцем на обочине шоссе, я легко мог забыть о голодных бунтах в Чикаго. На ночь я раскатывал спальный мешок, ложился на него, смотрел на звезды и слушал сверчков.

Большую часть пути от Чикаго до Де-Мойна я, должно быть, прошел. Несколько первых дней я страдал от ужасных волдырей на пятках, но потом ноги окрепли. Подвозили меня редко, отчасти из-за конкуренции с другими автостопщиками и отчасти из-за времен, в которых мы жили. Местные отнюдь не горели желанием подвозить городских, которые, как они слышали, были в большинстве толпой свихнувшихся от голода потенциальных массовых убийц.

Один раз меня избили и велели никогда не возвращаться в Шеффилд, что в штате Иллинойс.

Но постепенно я приобрел навыки выживания на дороге. Я стартовал с небольшим запасом консервов, полученных по социальной помощи, а к тому времени, когда они закончились, обнаружил, что можно работать за еду на многочисленных фермах по пути.

Иногда это означало тяжелый труд, а иногда что-то символическое для людей с глубоко укоренившимися понятиями о том, что ничего не должно доставаться даром. Несколько раз меня кормили бесплатно, за семейным столом в окружении внуков, которым дедушка или бабушка в очередной раз рассказывали о том, каково жилось во время Великой депрессии 1929 года, когда люди не боялись помогать тем, кому не повезло. Я обнаружил, что чем старше человек, тем с большей вероятностью меня с сочувствием выслушают. Один из многих трюков, которым учишься. И большинство пожилых людей дадут тебе что угодно, если ты всего лишь посидишь и послушаешь их рассказы. Слушать я научился очень хорошо.

К западу от Де-Мойна меня стали подвозить чаще, потом резко меньше, когда я приблизился к лагерям беженцев на границе Китайской Полосы. Прошло всего пять лет после катастрофы – помните, когда атомный реактор в Омахе расплавился и раскаленная масса урана и плутония начала проедать себе дорогу в глубь земли, направляясь в Китай и распространяя в подветренную сторону полосу радиоактивности длиной в шестьсот километров. Большинство обитателей Канзас-Сити в штате Миссури до сих пор жили во времянках из фанеры и металлических листов, дожидаясь, пока город опять станет пригодным для проживания.

Беженцы были трагической группой. Первоначальная солидарность, которую люди показали после катастрофы, давно сменилась у перемещенных лиц летаргией и крушением иллюзий. Многие из них будут периодически лечиться в больницах до конца своих дней. А, что еще хуже, местные их ненавидели, боялись и не общались с ними. Они стали современными париями, неприкасаемыми.

Их детей чурались. Каждый лагерь беженцев имел свой номер, но местные называли их Гейгертаунами.

Я сделал длинный объезд до Литл-Рок, чтобы избежать пересечения Полосы, хотя сейчас это было безопасно, если там не задерживаться. Национальная гвардия выдала мне значок парии – дозиметр, – и я бродил от одного Гейгертауна до другого. Люди там были жалостливо‑дружелюбны, как только я делал первый ход, и я всегда спал под крышей. Еда в общественных столовых была бесплатной.

Добравшись до Литл-Рока, я обнаружил, что нежелание подвозить незнакомцев – которые могли быть заражены «лучевой болезнью» – пропало, и я быстро пересек Арканзас, Оклахому и Техас. Я немного поработал там и тут, но многие поездки были долгими. Почти весь Техас я увидел из окна машины.

Я был немного усталым от всего этого, когда добрался до Нью-Мексико. И решил проделать часть дальнейшего пути пешком. К тому моменту Калифорния интересовала меня уже меньше, чем само путешествие.

Я оставил дороги и пошел через сельскую местность, где меня не останавливали изгороди. И обнаружил, что даже в Нью-Мексико нелегко уйти далеко от признаков цивилизации.

В шестидесятые годы Таос был центром культурных экспериментов по альтернативному образу жизни. В то время на окружающих город холмах обосновалось много коммун и кооперативов. Многие развалились через несколько месяцев или лет, но несколько выжили. Позднее любую группу с новой теорией правильной жизни и решимостью ее проверить словно притягивало в эту часть Нью-Мексико. В результате местность оказалась усеяна покосившимися ветряными мельницами, панелями солнечных обогревателей, геодезическими куполами, групповыми браками, нудистами, философами, теоретиками, мессиями, отшельниками и далеко не считанными откровенными психами.

В Таосе было отлично. Я мог зайти в большинство коммун и остаться на день или неделю, питаясь органическим рисом и бобами и запивая их козьим молоком. Когда мне надоедало в одной, достаточно было пройти несколько часов в любом направлении, чтобы добраться до другой. Там мне могли предложить ночь молитв и песнопений или ритуальную оргию. В некоторых таких группах имелись идеально чистые амбары с автоматическими доильными установками для стад коров. В других не имелось даже сортиров – там просто приседали на корточки. В некоторых одевались как монахи или как квакеры в ранней Пенсильвании. В других расхаживали голышом, сбривали все волосы на теле и раскрашивали себя пурпуром. Были только мужские или только женские группы.

В большинстве первых меня уговаривали остаться, во вторых меня могло ждать что угодно – от койки на ночь и приятной беседы до встречи возле изгороди из колючей проволоки с дробовиком в руках.

Я старался не делать суждений. Все эти люди занимались чем-то важным. Они испытывали способы, какими люди не обязаны жить в Чикаго. Для меня это оказалось чудом. Я-то полагал, что Чикаго неизбежно, как диарея.

Это не означает, что все они были успешны. Некоторые делали Чикаго похожим на монастырь Шангри-Ла. Одна из групп, кажется, считала, что возврат к природе заключается в том, чтобы спать в свином дерьме и питаться едой, которой побрезговал бы и стервятник. Многие были явно обречены. После них останутся лишь пустые свинарники и воспоминания о холере.

Так что здесь был не рай, несомненно. Но имелись и успехи.

Пара коммун существовала с шестьдесят третьего или шестьдесят четвертого года, и в них подрастало уже третье поколение. Я с разочарованием увидел, что в большинстве это были общины, где минимально отошли от установившихся норм поведения, хотя некоторые из отличий могли быть поразительными. Я предположил, что наиболее радикальные эксперименты приносят плоды с наименьшей вероятностью.

Я провел там зиму. Никто не удивлялся, увидев меня во второй раз.

У меня создалось впечатление, что многие приезжали в Таос и присматривались. Я редко оставался на одном месте дольше трех недель и всегда честно выполнял свою долю работы. Завел много друзей и приобрел навыки, которые помогут, если я стану держаться вне дорог. И подумывал о том, чтобы остаться в одной из коммун навсегда.

Когда я не смог принять решение, мне посоветовали не торопиться. Я могу отправиться в Калифорнию и вернуться. Кажется, они не сомневались, что я вернусь.

Так что, когда пришла весна, я отправился на запад. Я избегал дорог и спал под открытым небом. Многие ночи я проводил в очередной коммуне, пока они постепенно не стали попадаться реже, а затем и вовсе пропали. Места здесь стали уже не такими приветливыми, как прежде.

А затем, после трех дней неторопливой ходьбы от последней коммуны, я уперся в стену.

В 1964 году в США была эпидемия «германской кори», или коревой краснухи. Это одна из самых мягких инфекционных болезней. Проблемой она становится только тогда, когда женщина заболевает ей в первые четыре месяца беременности. Она передается плоду, у которого обычно развиваются осложнения. Такие, как глухота, слепота и повреждение мозга.

В 1964 году, в старые времена до того, как аборты стали легкодоступными, с этим ничего нельзя было поделать. Многие беременные женщины подхватывали краснуху, а потом рожали. За один год родилось пять тысяч слепоглухих детей. Нормальная же частота рождения таких детей в Соединенных Штатах – сто сорок за год.

В 1970 году этим пяти тысячам потенциальных Хелен Келлер[1] было шесть лет. Быстро стало ясно, что Энн Салливан на всех не хватит. Прежде слепоглухих детей можно было распределить по небольшому количеству специальных учреждений.