– Что это такое? – испуганно спросил он.

Лизель вошла в кухню и там уселась за стол.

– Что?.. – еле слышно переспросила она. – Ты иди… поиграй пока.

– Кто это был? – не отставал от нее он. – Что с отцом? Что он сказал?

– Он… я… я не знаю…

– Но ты соберись! Что он сказал? Он ушел уже?.. Что он хотел?

Спрашивал он испуганно и умоляюще, не желая, чтобы она отвечала, но чувствуя уже, что внутри у него что-то судорожно бьется. Чтобы стряхнуть это, он слабо затеребил плечи матери.

– Он сказал… что твой отец погиб. В Минге. Там… были бои и… я не могла больше… я не помню, что он хотел мне сказать, не помню!..

И она заплакала, убрав лицо в раскрытые ладони.

Не зная, о чем они говорили, по лицу его Мария все же многое поняла.

– Твой папа умер, да?

– Что? – не услышав ее словно, переспросил он.

Она повторила громче. Он смотрел на нее долго и думал, что не сможет вынести бесполезного сочувствия. Была в этом какая-то необъяснимая, нечеловеческая несправедливость, перенести которую нельзя было в здравом уме. Не от желания причинить боль, а за тем, чтобы она перестала смотреть, он с размаху ударил ее по лицу. Тихо и жалобно Мария вскрикнула. Схватив ее за плечи, он вытолкал ее из квартиры и как мог сильно захлопнул за нею дверь. Постучись она обратно, он бы, возможно, захотел ее придушить. Но теперь он стоял, как оглушенный, со сбивчивыми мыслями и с неприятной пустотой в районе живота. Он ничего не понимал.

Затем, в комнате, его захлестнул страх. Его будто бросили из 12 лет в 30, и отныне он должен был заботиться не только о себе, но и о матери. Он и ранее чувствовал ответственность, но ранее на заднем плане была тень отца, надежда на отца, вера в отца, который вернется и исправит его ошибки, а за правильные поступки щедро похвалит. С этого дня он был единственным мужчиной в доме. Некому было исправлять его ошибки, некому было дать мужской совет. Отец не вернется. У него никогда не будет могилы. Он никогда больше не войдет в этот дом. Отец умер. И вместе с тем умирала его любовь к матери.

Их не сблизило исчезновение отца. Они стали чужими друг другу – во многом по его, сына, вине. Он боялся ее успокаивать, просто смотреть на постоянно скорбное вопросительное лицо – боялся, что не справится с собой и расплачется. Обычное проявление боли воспринималось им хуже обнаженности – будто позволить снять с него все и рассматривать полностью, с волосками и родинками. Так дом их, прежде общительный, погрузился в молчание. И чем дольше они тонули каждый в собственном горе, тем быстрее разрасталась отчужденность.

Чуть позже к ним пришла Анна Хартманн и сбивчиво, в платок, рассказала, что ее муж повесился.

– Что же это такое?.. Написал, чтобы себя ни в чем не винила… что сам виноват, не смог свою обязанность исполнить, не остался в России… а я, получается, и не виновата… как же не виновата?.. Повесился, а я с ребенком остаюсь?.. Или мне с собой что?.. А что с Соней станет? Как я ее растить стану, без него? На что? У меня ничего нет…

А потом уже позвонила Жаннетт и сказала, что Мария не сможет нынче поехать за продуктами, но они очень просят привезти немного еды и им, ибо обстоятельства у них тяжелые. Дитера с бумажным пакетом на пороге встретила сама Мария, она была с опухшим лицом и в траурном платье. Жаннетт в это время возилась с младшим ребенком.

– Так что у вас случилось, а?

Мария зашмыгала носом.

– Мама минувшей ночью умерла, – просто сказала она.

– Как?.. Почему?

– От сердца. Она очень волновалась. От отца принесли письмо.

– Значит, он жив? Если он написал письмо…

– Мы не знаем. Он пишет, что у нас очень плохо. Гражданская война, очень страшная. И домой мы не вернемся. Дома у нас больше нет. Не нужно мне было говорить, что мы вам с тетей Лизель все вернем. Мы этого не сможем. Получается, я лгунья из-за этого.

Она вышла за письмом отца, протянула Дитеру. На высохших, пожелтевших по краям листках он смог различить чуть расплывшиеся синие слова: «Милые мои, любимые Ашхен и дочка Машенька! Я вам пишу из-под Царицына…». Не желая читать после, он резко оттолкнул от себя руку Марии.

– Только не бей меня сейчас, – попросила она. – Спасибо, что принес это. Мы вам потом заплатим, у тети сейчас нет.

Он хотел сказать ей что-то утешительное, но не мог вспомнить слова.

– Хотите, я вам помогу? Например, посижу с Катей. Наверное, у тетки твоей много дел.

– А ты разве сможешь? Она маленькая и требует много заботы.

– Да ничего. Что я, с ребенком не справлюсь?

Отчего-то взяв у Жаннетт Катю, он почувствовал себя лучше. Сразу она успокоилась и приятно стала играть его пальцами.

– Ты очень хорошо на нее влияешь, – сказала тетя Жаннетт.

Весной начали отменять продовольственные карточки – сначала на яйца и рыбу, а после – на мясо и картофель, хлеб, крупу и молоко. Но блокада пока сохранялась, порты были блокированы вражескими войсками, и импорта (обычной еды) в стране по-прежнему не было.

28 июня с новым демократическим правительством подписали мирный договор, по которому страна, признанная единственно виновной, обязалась возместить противникам гражданский ущерб. Война, унесшая более 2 миллионов человек, наконец-то закончилась. Но нынче говорили не о наступившем мире, а о развале страны: они лишились колоний, в некоторых районах оставались иностранные войска, что-то объявлялось демилитаризованным, где-то проводились плебисциты.

– И какие слова странные придумали на этот счет! РЕСПУБЛИКА! И еще хуже – ДЕМОКРАТИЯ! Как будто нам без них плохо жилось! ДЕМОКРАТИЯ, наверное, – это когда заграничные офицеры занимают вашу землю и говорят, что это ДЕМИЛИТАРИЗАЦИЯ.

Так скатившаяся после войны в анархию страна неуверенно возвращалась к миролюбивой жизни.

– Может мне кто-то объяснить, что такое демократия? – узнав из газет о новом явлении, спросил Лизель ее сын.

– Раньше я была уверена, что это свобода, – глупо, пожимая плечами, сказала она.

– А разве то, что ты сказала, не анархия?

– Нет… а может, и она. Не знаю. Я не разбираюсь в политике.

Он в досаде смотрел на ее равнодушие.

– Тебе что, наплевать, что на нашей земле стоят чужие войска? – после паузы спросил он.

– Нет… но вот что за слова!..

– Обыкновенные это слова. Но ты… словно ничего не заметила. То, что мы считали своим, теперь отошло кому-то еще. Тебя это не беспокоит?

– Можешь ты оставить меня в покое?.. Мне все равно.

Он понял, услышал уже в ее изменившемся голосе, что ее беспокоит память о муже или же боль за умершую дочь – что угодно, но только не он, ее сын, не наступившее там, за окном.

– Мама, а ты умеешь зарабатывать деньги?

Она была поражена этим.

– А зачем мне зарабатывать деньги?

Теперь уже он был поражен.

– Как это – зачем?

– Мы продаем дачу и будем жить на это, – ответила Лизель.

– Этого хватит на полгода. А потом?

– Давай вложим во что-нибудь деньги.

– И во что же?

Она безразлично пожала плечами.

– Значит, я должен зарабатывать, правильно? – требовал ответа он.

– Нет, тебе рано работать. Ты должен учиться и стать юристом или инженером.

– Но на что мы станем жить?

– Дитте, я говорю: мы продадим дачу.

Он был обессилен бессмысленным разговором.

Дача была продана, а деньги от нее потрачены за три месяца – они получили менее четверти от ее стоимости. После этого, чтобы не умереть с голоду, нужно было искать работу. Не ожидая, что мать отправится стирать или печатать на машинке в конторе, Дитер пристроился к редакции – распространять утренние выпуски какой-то новой партии. В пять часов утра он на велосипеде заезжал за Марией – теперь она жила на съемных комнатах в городе – и с ней уже ехал в редакцию, где они получали каждый по три стопки свеженапечатанных газет. По утрам Мария была рассеяна и утомлена плохим сном. В школу потом она плелась неохотно, учиться не любила не из лени, а от того, что от усталости ей ничего не хотелось. Позволь ей тетя, она бы вообще школу бросила, считая это лишней тратой своего времени. Дитер ее понимал, но не прогуливал, и средних отметок ему должно было хватить, чтобы сразу после школы пойти в армию.