Доктор Плачиди попросил меня выполнить несколько упражнений: постоять на одной ноге, потом на другой, закрыть глаза и коснуться кончика носа сначала правым указательным пальцем, затем левым и напоследок крепко сжать большие пальцы в кулаках.

— Беспокоиться не о чем, — наконец изрек доктор, повернувшись к моему отцу. — Обычное нейровегетативное расстройство, у детей такое случается. Особенно у высокочувствительных. В подростковом возрасте эти симптомы пройдут. — Он перевел взгляд на меня и добавил: — Твой мозг обладает повышенной электрической активностью, Антонио. Это признак большого ума.

Скажем прямо, диагноз получился расплывчатый. Нейровегетативное расстройство означает что угодно и ничего конкретного. Все равно что человек обратился к врачу по поводу головной боли, а после осмотра ему сказали, что у него болит голова.

Тем не менее выглядел и говорил доктор Плачиди уверенно (разве что его дыхание несколько портило общую картину), и родители облегченно выдохнули. Жизнь вернулась в прежнее русло, и события того дня быстро забылись.

Шли годы, ничего из ряда вон выходящего не случалось.

Несмотря на приблизительность диагноза, версия доктора Плачиди оказалась правильной.

Теперь я отключался от внешнего мира не чаще раза в месяц, а яркость возникающих при этом ощущений постепенно снижалась. Все, что меня по-прежнему беспокоило, — это периодически наступающее состояние дежавю и связанное с ним чувство сюрреалистичности происходящего.

Прочие мои опасения развеялись, и я уже собирался выкинуть их из головы, как, наводя порядок в своей комнате, выкинул бы тетради в крупную клетку, дидактические пособия, фартук, коробки солдатиков, мягкие игрушки, машинки и прочие ставшие ненужными вещи.

Я учился в четвертом классе средней школы. Был самый обычный день, я вернулся с занятий, мама приехала из университета и готовила обед, а может, разговаривала по телефону. Сейчас уже не вспомню.

Сидя в кресле-качалке у себя в комнате, я читал один из комиксов про Текса.

Вдруг оконные рамы задребезжали — полагаю, из-за ветра, — и звук был таким пронзительным, что я испугался, не начинается ли землетрясение. Осторожно встав, я поразился тому, насколько отчетливы и громки звуки: голоса из телевизора в соседней комнате, тарахтение мопеда на улице, дыхание из моего рта (как у героев документального кино про подводный мир или у персонажей остросюжетных фильмов), стук моих шагов…

На кровати лежало светлое, почти небесно-голубое покрывало. Внезапно этот прямоугольник успокаивающего мягкого цвета показался мне подозрительным, он будто бы ожил, подскочил ко мне, точно психоделическая сущность, и резко пронесся сквозь меня. В следующее мгновение с кровати поднялся столп переливчатого света — сперва голубого, потом синего, желтого… Сделавшись ослепительно-белым, он распался на сияющие лучи, которые тут же принялись переплетаться, соединяться, отделяться друг от друга и множиться, заполняя все поле моего зрения.

Грохот стал невыносимым. Я закрыл уши руками и попытался позвать на помощь. А потом отключился.

Мама нашла меня на полу. Мое тело били судороги, глаза закатились. Я был без сознания. Что примечательно, мама рассказала мне об этом лишь годы спустя.

В моем личном фильме о тех событиях за эпизодом с покрывалом сразу шел другой, в котором я лежал на больничной койке. Мебель в палате имела оттенок сгущенного молока.

Рядом находились люди, но в тот миг, когда я очнулся, на меня никто не смотрел. Мои родители и несколько человек в белых халатах, расположившись поодаль от кровати, вполголоса о чем-то переговаривались.

Кто-то заметил, что я проснулся.

Мама с папой подошли ко мне.

— Антонио, как ты себя чувствуешь? — спросила мама, взяв меня за руку и погладив по лбу. Она почти никогда так не делала, и мне почему-то вдруг захотелось плакать.

— Что со мной? — спросил я в ответ.

— Ты… у тебя было недомогание, ну, сильное головокружение… — В ее голосе звучали незнакомые мне интонации. Мама всегда говорила четко, полными предложениями, точно читая выверенный и утвержденный сценарий. Всегда, но не сейчас.

— Да, у тебя было недомогание, — подхватил отец, — но беспокоиться не о чем, сейчас мы в больнице. Врачи тебя осмотрят, и мы сразу поедем домой.

Хоть я и пребывал в ступоре под действием валиума, расхождение между папиными ободряющими словами и выражением его лица от меня не укрылось. У отца был вид огорошенного мальчика, которому только что открыли правду об истинной природе мира и наводнявших его смертельных опасностях.

Сбоку от отца встал мужчина в белом халате. У него было смуглое лицо, короткая черная бородка и низкая линия роста волос. Он принялся расспрашивать, как я себя чувствую, что ощущал перед тем, как потерял сознание, и тому подобное.

Меня одолевала сонливость; казалось, я открыл глаза на несколько секунд, желая разобраться, что происходит вокруг, и вот-вот снова усну.

О том, что было дальше, у меня тоже остались весьма смутные воспоминания.

Конечно, все пошло не так, как обещал отец. Сразу меня домой не отпустили, я пролежал в больнице полторы недели.

Находясь в палате, я практически утратил ощущение времени. Я пребывал то в полудреме, то в тревожном сне, едва замечая, как одетые в белое мужчины и женщины подходят ко мне, берут кровь, делают уколы, дают таблетки и ставят капельницы.

Иногда меня водили в клинику, полную старомодной и страшноватой на вид аппаратуры. Какие-то люди присоединяли к моей голове электроды, велели выполнять упражнения на равновесие и, позевывая, рассматривали листы, выходившие из самописца.

Затем меня возвращали в палату, я валился на койку и опять лежал без движения. Мне не хотелось даже листать книги и комиксы, которые приносили мама с папой или родственники, навещавшие меня и старательно изображавшие беспечность. В палате со мной находился еще один мальчик, которому было хуже, чем мне. Он тоже все время проводил в постели, ему постоянно делали капельницы, и вид у него был совершенно отсутствующий. Его проведывала только мать, преждевременно постаревшая дама с землистым цветом лица, в глазах которой я иногда замечал вспышки темной злобы.

Пока я лежал в больнице, у меня произошло еще два приступа, но куда менее тяжелых. Кроме того, я узнал название своей болезни: идиопатическая эпилепсия. Читай: эпилепсия, первопричину которой врачи были не в состоянии установить. В лучшем случае они выдвигали более или менее обоснованные предположения. Может, эпилепсия возникла у меня на фоне родовой травмы, может, по иным причинам, до которых мы, вероятно, никогда не докопаемся.

Придя к этому мало обнадеживающему выводу, врачи составили сложный план лечения и решили, что меня пора выписать.

Худшее было уже не за горами.

Дни на больничной койке, проведенные без сил и малейшего желания что-либо делать, и последовавшие за ними дни в собственной кровати, без сил и малейшего желания что-либо делать, слились в моей памяти в один непрерывный бесцветный поток.

При выписке невролог выдал нам кипу рекомендаций и рецептов. Мне предстояло принимать по четыре таблетки в день: противосудорожное средство, витамины, второе противосудорожное и еще что-то. Лекарства надлежало пить в разное время. Уже одно это существенно усложняло жизнь.

Однако настоящие трудности были связаны не с таблетками. На последнем листке перечислялись правила поведения, которые мне следовало строго соблюдать. Правила отличались разнообразием и, если рассматривать их в ретроспективе, некоторой абсурдностью.

Мне предписывалось избегать людных мест, особенно с высоким уровнем шума, воздерживаться от контактных видов спорта, в том числе футбола, ложиться рано и спать по девять часов в сутки, отказаться от кофе и любых других алкалоидов или возбуждающих веществ, а также вести размеренный образ жизни.