Один был, словно день: пряди – тонкий степной ковыль,
кожа белая, как нетронутый первый снег.
Его жаркое сердце было ему броней,
обходила его, не трогая, даже смерть.
Второй вышел углем: обжигал, не давался брать,
кудри вились его, как вороново крыло.
И покуда один от беды дом оберегал,
второй прочь уходил, куда б лихо ни завело.
Но однажды вернулся весь в ранах и синяках,
из разбитого рта вместе с кровью лились слова.
Говорил, что прошлась, его не пожалев, судьба,
а, кто был ближе всех, всех страшнее его сломал.
И смотрел тяжело, и безудержно проклинал,
обвиняя в любви, в нелюбви же еще сильней,
и давил, как камнями, тяжестью горьких слов,
утопая в вине и топя с головой в вине.
Тот, что был, словно день, молчал долго, копя слова,
мол, послушай, мой темный и тлеющий, про меня.
Если б я был, как ты, не остался бы ни на день,
все б за волю и шанс за судьбой уйти променял!
Ты пытливый и страстный. Кто в силах тебя сдержать?
Тебе в спину плюют. Но когда ты смотрел назад?
Твое злое нутро из любви к тебе создал бог,
а меня этой святостью, видимо, наказал:
не уйти и не бросить, как пес, сидеть сторожить,
быть покорным, молитвам и чаяньям отвечать.
Что твои синяки, шрамы старых заживших ран?
Это знаки свободы. Уйми же свою печаль!
Коронованный светом, на свет теперь обречен,
неспособен сбежать: как цепь, меня держит долг.
Я бы следом ушел, я бы бросил и не жалел.
Но я счастлив тому, что из нас двоих ты все ж смог.
Замолчал. Стало в комнате светлой совсем темно.
В первый раз в ясном взгляде серела, метаясь, боль.
А второй улыбнулся, как будто отхлынул мрак,
и сказал: цепь порву, а затем приду за тобой.
