Здесь уже вполне предъявлены основные черты американского взгляда на мир после холодной войны. Другими словами, через восемь недель после того, как конкурент США покинул мировую сцену, отдельные американские стратеги, как Вулфовиц, уже начали планировать следующую войну. США восприняли окончание холодной войны всего лишь как возможность подготовиться к следующему соперничеству. Идея долгосрочного преодоления геополитической конкуренции или идея объединенной Европы, которую Европа и Москва собирались реализовывать и для чего параллельно работали над договорной основой для совместной архитектуры безопасности в виде Маастрихтского договора о политическом союзе (1992) и ДОВСЕ (1991), – никогда всерьез не рассматривались в США.¹⁰ Россия не должна была получить ни единого шанса.

Экономическая война против России

По сути, политика реформ Горбачёва и Ельцина предоставляла небывалые возможности развития для всего Запада – если бы сделанным Россией предложением о мире смогли воспользоваться. Под зонтиком кооперативного мирного порядка, который покрывал бы пространство от Ванкувера до Владивостока, то есть охватывал бы значительную часть северного полушария, подъем Китая и Индии не составил бы большой проблемы. Однако в Вашингтоне этот вариант развития был отвергнут еще в 1992 году. Тогда было принято решение не помогать России в ее трансформации в рыночную экономику, например, в рамках какой-то новой редакции или варианта плана Маршалла, направлявшего восстановление Европы после 1945 года на мирные рельсы и в конечном счете сделавшего возможной демократию в Европе. Вместо этого было настоятельно предложено провести экономическую шоковую терапию (Джеффри Сакс). При этом России не предоставили финансовую помощь, подобно другим государствам, таким как Чили или Польша, после того как те подчинились так называемому Вашингтонскому консенсусу¹¹. По сути, шоковая терапия – сомнительная неоимперская экономическая политика, бессмысленно разрушающая региональные структуры и делающая страны зависимыми от мирового рынка. Но проводить ее без какой-либо финансовой помощи было проявлением экономической войны, которую сам Запад по-прежнему хотел вести против России, решившейся в 1991 году сбросить оковы коммунизма и двигаться в сторону либерализма. Уже тогда стало очевидным, что «капитализация» России для США была важнее, чем ее «демократизация». Визитной карточкой этого был Макдональдс рядом с Красной площадью!

Таким образом, один из самых рискованных экономических экспериментов – переход от советской государственной экономики к рыночной – был осуществлен почти без финансового обеспечения. Результат не заставил себя ждать: приватизация государственных предприятий и либерализация цен привели к тому, что потребление за год упало на 40%, а треть населения опустилась ниже черты бедности.¹² В то время когда многие российские граждане оказались вынуждены распродавать свое скромное имущество на рынках¹³, а ожидаемая продолжительность жизни мужчин упала до 58,9 лет¹⁴, в стране к 2003 году добавилось еще 17 миллиардеров. За этим последовал продолжавшийся годами отток капитала из России, от которого выиграли западные инвесторы¹⁵, тогда как российское государство было не в состоянии выплатить зарплату своим чиновникам, иногда – месяцами.

Колонизация России

Первое расширение НАТО на восток после воссоединения [Германии] произошло уже в 1994 году – хотя, как теперь известно, были даны заверения, что этого не произойдет.¹⁶ Первоначально в НАТО вступили только Польша, Чехия и Венгрия, то есть восточноевропейские страны, по своей культурной идентичности более связанные с Центральной Европой, нежели с Россией. Принимая это определяющее решение, означавшее разрыв договоренностей, достигнутых в ходе воссоединения Германии, с Россией консультироваться не стали.

В отличие от Европы, для США речь о партнерстве с Россией никогда не шла.

Отношение Соединенных Штатов к постсоциалистической России проявилось также в вышедшей в 1997 году книге влиятельного советника президента Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска: Господство Америки и его геостратегические императивы». Посвященная России глава в ней носит пренебрежительное название «Черная дыра». Хотя Бжезинский не говорит об этом прямо, но в конечном счете он исходит из того, что Россия – это «не-страна», какая-то новая Латинская Америка, которая мечется от одного долгового кризиса к другому и на политику которой можно влиять извне через криминальные сети и подкупленных олигархов. Фактически он отказывает России в праве на собственные интересы, утверждая, что по вопросам безопасности она должна подчиняться НАТО, а по экономическим вопросам – Международному валютному фонду и Всемирному банку. О ее возможных будущих попытках вернуть себе геополитически важное положение он заранее отзывается как о «тщетных».¹⁷ В одном месте Бжезинский с нескрываемым высокомерием даже предлагает разделить Россию на три или четыре части.¹⁸ В другом месте он лапидарно замечает: «Следовательно, потеря территорий не является главной проблемой для Росии».¹⁹ Такой способ отказа в каком бы то ни было партнерстве с Россией напоминает Версальский договор, посредством которого прежде всего Франция после Первой мировой войны пыталась долгосрочно ослабить Германию. Сегодня историки сходятся во мнении, что этот мирный договор, не дававший Германии никаких перспектив развития, уже предопределил путь к Второй мировой войне. Европа усвоила этот урок еще в 1945 году; американцы же, по-видимому, так этого и не сделали.

Европа в поворотный момент 1989-го хотела последовательным образом согласовывать свои амбиции, планы и договоры с опытом и памятными местами 1918 и 1945 годов. США же так никогда и не поняли суть политических амбиций Европы и не хотели проявлять уважение к России. Европа не смогла настоять на своем. Провал обоих европейских проектов – политического союза и кооперативного мирного порядка – является трагическим следствием этой политически так никогда и не признанной, но фундаментальной евроатлантической схизмы, последним, трагически насильственным выражением которой сегодня предстаёт война на Украине.

Слабая субъектность европейских элит

Так что еще в 1990-х годах в США и Европе существовали разные представления о том, что должно происходить после 1989 года. Американцы думали прежде всего о тех властных переплетениях, которые повлекло за собой внезапное исчезновение их конкурента. Европейцы тем временем, напротив, всё еще пытались извлечь уроки из двух мировых войн и мечтали о надгосударственном правопорядке, который в будущем охватил бы все геополитические конфликтные линии. И две эти позиции с самого начала были структурно несовместимы.

Впрочем, спора между американцами и европейцами не возникло, не было даже открытой дискуссии об этом, если не считать мелких стычек относительно Европейского союза по вопросам безопасности и обороны [ESVU], планы создания которого прорабатывались в начале 1990-х годов и который США, конечно, воспринимали как конкурента НАТО. Как такое возможно?

Ответ заключается в слабой субъектности европейской политики. Тогда как американцы в 1989-м точно знали свои интересы и целеустремленно их добивались, мобилизуя для этого финансовые ресурсы и имея в распоряжении многочисленные трансатлантические сети в науке, обществе и политике, посредством которых осуществляли культурную и политическую гегемонию в Европе, – никто в самой Европе не чувствовал себя ответственным за мировой порядок после холодной войны. Тем более что Европа была занята выстраиванием своего «всё более тесного союза». Как заметил Петер Слотердайк²⁰, после Второй мировой войны Европа разучилась мыслить глобально. Стыд перед историей лишил ее права претендовать на это. Европа упорно настаивала на мире (Frieden), – чтобы затем сотворить из него свое настоящее величие как европейского объединительного проекта. В 1990-е годы (всё еще) не существовало европейского министерства иностранных дел²¹, подразделения по планированию Grande Strategie à la Europeen («большой стратегии в европейском стиле») и, прежде всего, не было европейского бюджета для такой стратегии. Имелись, конечно, такие мозговые центры, как Немецкое общество по внешней политике (DGAP) или Фонд науки и политики (SWP), но не было действительной духовной независимости от трансатлантических структур, пронизавших и формировавших Европу в период с 1949 по 1989 год. Оглядываясь назад, координатор федерального правительства по германо-американским отношениям выразился однажды следующим образом: «Могу сказать вам, что за двенадцать лет моей работы в качестве координатора по Америке я сталкивался с тремя типами поведения со стороны американского правительства. В тот момент, когда ты соглашаешься с ними, вы – лучшие друзья, мы обнимаемся, и ты боишься за свои ребра. Когда мы расходимся по второстепенным вопросам, тогда американское правительство говорит, как было с нами, буквально: «Где же ваша историческая благодарность, ведь мы отвоевали и отстояли свободу и безопасность немцев». Но когда вы расходитесь в подходах к серьезному вопросу, то на стол выкладываются материалы секретных служб, обвиняющие Германию, так что приходится либо подстраиваться, либо получать удар. […] У американцев очень четкое представление о своих интересах. […] И соответственно они и реализуются. Такова реальность».²²