— Остается выкурить ровно одну папиросу.

Я вместе с разведывательным дозором вхожу в предместье Авилы. Нас догоняет всадник в широкополой мексиканской шляпе, надетой поверх черного платка, низко повязанного на лоб. Я узнал полковника Гонзалеса из штаба Мангады. Не слезая с коня, он спросил, кто из нас старший, и, услышав мою фамилию, передал письменный приказ:

— Поворачивайтесь с дозором и немедленно вручите пакет капитану Луканди.

Батальон отстал от нас на километр. «Почему полковник не мог сам передать приказ нашему командиру, ведь он прискакал оттуда?» — эта мысль не оставляла меня, пока я бежал с пакетом. Через несколько минут я стоял перед капитаном. С недоумением прочитав приказ, он протянул его мне. На листке бумаги мелкими наклонными буквами было написано: немедленно отойти от Авилы и вернуться в Навальпераль, Объяснений никаких.

Мы возвращались молча, подавленные непонятной нам механикой войны. Ведь до Авилы только одна папироса, как выразился капитан, а отсюда можно было уже начать по-настоящему гнать врага. Луканди прекрасно понимал многозначительное молчание своих бойцов. На коротком привале, где мы подсчитывали наши трофеи, брошенные врагом у ворот Авилы, — здесь было четыре пушки, шесть пулеметов, сто тридцать лошадей, семь грузовиков и пятьсот комплектов обмундирования, — Фелисе Луканди произнес самую короткую из своих речей:

— Друзья, приказы не обсуждаются.

Тогда Панчовидио спросил, поднимая руку:

— Разрешите, товарищ капитан.

Луканди молча кивнул головой в знак согласия.

— Мы шли, когда по нас стреляли, — начал Панчо, — и вдруг останавливаемся, когда ни одна винтовка не направлена на батальон. Непонятно, товарищ капитан.

— Приказы не обсуждаются, — строго повторил Луканди и примирительно добавил: — Командование опасается, что мы оторвемся слишком далеко вперед и понесем излишние потери.

Мы приближались к местам недавних боев. Была ночь. Все молчали. Перед моими глазами почему-то все мелькала широкая мексиканская шляпа, черный платок полковника, мелкий и косой его почерк. Я был уверен, что о том же думает и капитан. Слишком уж непонятным был приказ об отступлении.

В Навальпераль мы вошли засветло. Здесь нас ждал приказ военного министерства. За победу над марокканцами, первыми иноземными войсками, с которыми встретились в эти дни бойцы республики, нашему четвертому батальону предоставлялся трехдневный отдых в Мадриде и денежная премия каждому по двести пезет. Кроме того, три бойца батальона получали звание сержанта. В их числе был и я.

Последнюю ночь перед отъездом в столицу я провел в «соборе марксизма» — домике Луканди. Он мне показал портрет своей матери и читал ее письма.

— Ушел за спичками и с тех пор не видел мать. Прошло двадцать с лишним лет. — И Луканди вдруг заявляет: — Отвоюем — обязательно поеду в гости к старушке.

Мы говорили в ту ночь о многом: о необходимости организовать громкие читки, о Мадриде, который впервые увидят наши бойцы — крестьяне Эстремадуры, об использовании библиотеки навальперальского священника и о распределении среди крестьян местных деревень лошадей, захваченных у Авилы.

— А что вы думаете о приказе Гонзалеса? — спросил я Луканди. — Скажите правду.

— Я ничего не думаю, — уклончиво ответил Луканди. — Но если хотите знать правду, пусть это останется между нами, — не нравится мне Гонзалес.

Утром на грузовиках, отбитых у врага, с пленными марокканцами мы въезжали в столицу. Нас торжественно встречали. Эстремадурцы терялись на шумных улицах Мадрида, и я был их провожатым, как просил меня Луканди, оставшийся в Навальперале. Я показал крестьянам мадридское метро, и эти обстрелянные бойцы, не пугавшиеся ни снарядов, ни пуль, ни бешеных атак марокканцев, здесь вдруг оробели и хором заявили:

— Да ведь это преисподняя!

Мадрид в те дни был еще беспечен и весел. В кафе было много народа, в театрах шли веселые оперетты, в кабаре плясали. Один из эстремадурцев, возмущавшийся всем этим больше остальных бойцов, сказал мне хмуро:

— Нужно пойти в контратаку на это веселье: оно опасней, чем мавры.

Нас расквартировали в казармах. Вечером я явился домой в полном вооружении и, обнимая мать и сестер, весело отрапортовал:

— Сержант Диестро прибыл в ваше распоряжение на три дня.

Мы покидали Мадрид, который встретил нас так гостеприимно. Ну и поразится же Луканди, увидев своих бойцов во всем новом — настоящие «регулярис»! Эстремадурцы стучат подошвой, подбитой гвоздями, — им нравится железный звон добротных ботинок.

После трехдневного отпуска нас стало больше. В Навальпераль с четвертым батальоном из столицы едет новое пополнение. У моего командира взвода, лейтенанта Луиса Дельбаля, шесть новичков.

Во-первых, среди них Франциско Уренья. Скажу откровенно, мы долго совещались с Дельбалем, когда к нам примчался наш друг и объявил себя добровольцем:

— Еду с вами, куда угодно!

Он грозил врагу, обещал расправиться со всей фашистской армией и таинственно сообщил, что им приготовлена «такая пилюля, что противник ахнет».

Выслушав все угрозы Франциско по адресу врага, которого наш школьный друг еще никогда не видел, Дельбаль делает неожиданное открытие.

— Да ты же хвастунишка, Попэй.

Мы смеемся. Наконец-то найдена кличка Франциско. «Попэй» — так мы и будем его называть. Нельзя придумать ничего лучше. Попэй — это имя героя приключенческих американских фильмов. Он тоже всегда угрожает врагу, машет кулаками, но… редко выполняет угрозы.

— Попэй, ты не обижайся, ведь мы твои старые друзья, — пробуем мы подготовить нашего товарища, — но на фронт тебе ехать не следует.

Франциско искренно недоумевает:

— Почему?

Только тут мы замечаем, что Уренья одет по-походному. На нем какие-то фантастические брюки из красной кожи, — он их называет бронированными, обмотки и огромные не по росту ботинки.

— Помнишь, Попэй, ведь ты боялся мяча на поле, а там тебя ждет нечто более опасное, чем футбол.

Франциско смущенно сознается:

— Верно боялся, но это была психология, а не трусость.

Мы совещаемся с Дельбалем и решаем, что школьного друга все-таки нужно взять с собой.

— Отвезем тобя к нашему капитану, и он решит. — успокаиваем мы осчастливленного Францисиско.

В шестерке еще несколько наших друзей: Хулиан Палатиос — известный легкоатлет, Диего де Месса — сын знаменитого испанского поэта Энрике де Месса, Альберто — мой брат, Хозе Кастаньедо — товарищ по университету и Хулио Ромео — студент медицинского факультета.

— Новичков могло быть и больше. За нами в Навальпераль был готов итти целый полк добровольцев, но мы очень осторожно отбирали кандидатов в батальон. Таков был уговор с капитаном Фелисе Луканди.

— У нас должна быть такая часть, чтобы каждый боец, идя в бой, знал, что никто его не предаст.

Таков был наказ Луканди. И мы не подвели-нашего командира. Все шестеро новых бойцов — настоящие республиканцы, члены Объединенного союза социалистической молодежи, большая культурная сила, особенно необходимая в части, где половина бойцов — крестьяне. Агитатором батальона был назначен мой брат — марксист и хороший оратор. Диего де Месса поручалась большая группа бойцов, не умеющих читать и писать. Лекции по санитарии и гигиене читал Хулио Ромео. Библиотека навальперальского священника и все газеты поступали в ведение Франциско, окончательно прозванного Попэем; он стал нашим читчиком и фронтовым книгоношей.

Первые пятнадцать дней после отпуска мы провели сравнительно спокойно. Лесистые холмы, в которых расположены наши домики, напоены чудесным ароматом осени. Нас почти не тревожит противник, и мы по-ротно четыре дня несем службу на передовых позициях, а три дня отдыхаем в Навальперале.

Иногда ночью, когда весь батальон засыпал, над крестьянскими домишками, превращенными в казармы, неожиданно взлетела световая ракета. Связисты бросались к телефонам, но напрасно сжимали они трубки полевых аппаратов — никто не отвечал. Обшаривая в темноте линию, связисты находили обрезанный чьей-то предательской рукой провод. Мы мчались туда, где лежали неведомые сигнальщики, посылавшие условные ракеты противнику, но так и не смогли никого обнаружить.