– Такое ощущение, что ты затаил на него обиду.

– Нет, точно нет. Я не люблю слово «обида», оно отражает негативное чувство, которое я ни к кому не испытываю. Гнев – да, по отношению к некоторым.

– Липпи? Уливьери?

– Оставим эту тему.

– Вернемся к Сакки.

– К нему – нет, даже не гнев. Я живу в соответствии с законом причины и следствия, и мой долг – создавать позитивные причины. Я фаталист, считаю, что нужно дать всему идти естественным путем. Пять лет назад Сакки был самым могущественным человеком в итальянском футболе, на сегодняшний день, насколько я понимаю, он больше не в состоянии тренировать. И это не случайно. Было понятно, что все так и закончится.

– Ты этому не рад?

– Наверное, кто-нибудь рад – у Сакки было много врагов. Некоторые радовались бы его поражению, но не я. Знаешь что? Мы с ним снова обнялись однажды. Мы давно не виделись, с последних и весьма невеселых месяцев 1997 года, когда мы были в «Милане». И вот встретились в Комо, снимались в рекламе для «Винд», той, где я забивал пенальти в Пасадене и мы выигрывали чемпионат мира. Кстати, это фактическая ошибка: даже если бы мы забили, у Бразилии оставался еще один удар. Но для рекламы менять действительность – это нормально. Прошлое не изменилось, однако наше объятие с Сакки в рекламе не было фальшивым. Он улыбнулся мне, пригласил меня в Фузиньяно. Во время съемок рекламы, когда выдавались перерывы, он все время разговаривал со мной и пытался объяснить. Сидя на двух мячах, мы заново переиграли весь тот чемпионат мира. И мы его выиграли.

Я научился жить с естественной мыслью о смерти, составляющей часть обычной жизни. Я не жду ее, но знаю, что она придет. Она не пугает меня – это будет конец, который готовит новое начало. В тот раз мне просто показалось, что она пришла слишком рано.

Есть приятные объятия, а есть те, которых ты хотел бы избежать. Объятия той воды казались мне последним, что я почувствую в жизни. Это случилось не так давно. Я никому об этом не говорил.

Наверное, эту историю лучше расскажет Ферруччо. Он был в лодке, когда я тонул. Мы с ним охотились, и он мог стать свидетелем моей последней схватки за жизнь. Схватки, которую я должен был проиграть, если рассуждать рационально. Потому что когда такой человек, как я, который не умеет плавать даже во сне, падает в такую глубокую воду, что даже не может представить себе ее глубину, логичнее всего предположить, что он пойдет на дно. До самого дна. До конца. А в тот раз вышло иначе. И я последний человек, который может объяснить эту странность.

Было раннее утро на северо-востоке Италии. Вокруг меня – погруженный в туман Венето, бора[7] не дает даже вдохнуть. Январь, холод пробирает до костей и остается в них. Представляя берег, лежавший в трехстах метрах от нас, я вновь и вновь думал о только что написанных заметках, о природе вокруг, о темноте, новой спутнице моей души. Я был встревожен.

Ничего такого особенного в тот раз не было. Обычная охота, как всегда. То самое ощущение человека, который в ладу с самим собой, которому нравится жить здесь, в окружении болот, всегда одинаковых и всегда разных, я так хорошо был с этим ощущением знаком. Но я не был знаком – а может быть, просто слишком задумался, у меня есть такой недостаток – с тем, какую сильную волну может создать ветер. Волна подняла борт лодки, и это была атака, которой я не ожидал. Я слишком поздно ощутил этот удар и просто пассивно смотрел со стороны, как взлетаю в воздух. Неуклюжий полет, на который с тревогой смотрел мой друг, понимая, что дальнейшее неизбежно.

Ледяная вода попала мне в сапоги, и они отяжелели, как свинец. Я начал опускаться на дно, можно было не сопротивляться. Я вообще не видел никакого проблеска надежды.

Говорят, что перед смертью перед глазами пролетает вся жизнь, как фильм. Я не видел никакого фильма. Только две ярчайших картинки. Первая – стоп-кадр, в центре которого были мои предметы культа. Моя жизнь, мой Гохондзон. Вторая – мой сын, малыш Маттиа, улыбающийся мне. Нет, подумал я, еще нет. Слишком рано. Я не могу оставить его, оставить их всех одних. Пока нет.

Я выбрал не тонуть и не замерзнуть – я выбрал абсурдную надежду. Ферруччо пытался подвести лодку ко мне, но мотор не заводился. В отличие от меня, у него возможностей для борьбы было не много. Ферруччо греб ко мне, я пытался плыть – я, который вообще не умел плавать, я плыл к нему. И я добрался до лодки. Я испытывал ужас перед смертью от обморожения, ногу свело судорогой, перед глазами было лицо сына – я доплыл.

Остальное я смутно помню. Что говорил Ферруччо, как я не чувствовал своего тела, потому что его охватил холод, как мы доплыли до берега… Друзья, которые не знали, что случилось… И много воды – теперь уже теплой – на обмороженные, будто охваченные смертью части тела, оживающие через боль. И потом, спустя долгое время, объятия друзей. Я был жив. Я это понял только тогда.

И мое ощущение – больше нет холода. Мозг не понимает. Так хочется поверить в чудо. И единственный ответ на это – сомнение.

Я сам не понимаю, как не умер. Но одно знаю точно. Знаю, что через неделю снова был там. Та же лодка, то же место, тот же путь. Если бы я ждал, я бы дал страху время стать еще больше. Я бы потерял контроль над собой и свою волю.

Я смотрю на его улыбку, двигаюсь к ней. И приближаюсь. Я сын этой земли, этого ветра бора, и я понимаю его. Смерть еще может подождать.

– Тебя называют «чудом человеческой веры». Твоя жизнь вращается вокруг буддизма.

– Буддизм – это основа моей жизни. Самое прекрасное, что могло со мной случиться, мое самое большое открытие. Я доверил ему всю свою жизнь.

– Многие над этим иронизируют…

– Я никогда не придавал особенного значения тому, что обо мне говорят. Абсолютно точно лишь то, что, если бы я не открыл для себя буддизм, я бы не смог бороться со своими физическими проблемами и ты бы здесь меня не слушал. Обо мне много пишут и много иронизируют, но это никогда не мешало моему пути веры, а только помогало мне становиться лучше.

– Как ты пришел к буддизму? Шестой из восьми детей в католической семье.

– Это произошло во Флоренции. Это был конец 1987 года, очень трудный период в моей жизни. За два года до этого я повредил колено, и все говорили, что мне нужно уйти из футбола. На протяжении двух лет я не мог вернуться в форму, я сам себе не верил. Я редко выходил из дома, мне все время нужно было держать лед на колене, и я боялся, что кто-нибудь, увидев меня, скажет: «Смотри, Баджо развлекается, вместо того чтобы лечиться». Я разрешал себе только походы в центр к другу, он давал мне музыкальные пластинки.

– Маурицио Болдрини, твой старший друг. Намного старше тебя.

– Это Маурицио привел меня к буддизму. В буддизме есть цепочка. Мне о нем рассказал Маурицио, ему – еще кто-то и так далее. Вершина айсберга – мой Учитель, Дайсаку Икеда. За то, что я буддист, я должен благодарить всех членов сообщества Сока Гаккай. У меня появились единомышленники, которые меня всегда подбадривали и поддерживали во всех городах, где я играл: во Флоренции у меня был синьор Канеда, в Милане – синьор Кандзаки. Это два пионера буддизма в Италии, но, как я и говорил, я не забуду всех тех, кто за эти годы сделал вклад в мое духовное развитие. Это не отменяет того, что и Маурицио имел для меня очень большое значение. С того времени, как мы познакомились, он говорил со мной о буддизме. Говорил, что буддистские практики мне очень помогут. Стояла зима, и я был в такой меланхолии, что ты не можешь себе представить. И я был очень, очень осторожным. Я с большим скептицизмом смотрел на этот мир «мистики». Я мало что понимал в этом. Когда он говорил со мной о буддизме, у меня перед глазами были люди в оранжевом, «Харе Кришна»… в общем, я ничего в этом не понимал.