Снаружи завыло яростнее. Примус, словно проглотив порцию ветра, загудел, зафыркал еще злее.

— Вой, зверюга, вой, — добродушно говорил Иван Дмитриевич не то ветру, не то примусу.

Он довольно улыбался. Из-под нахлобученной по самые брови ушанки на черном от копоти, обросшем лице светлели белки глаз да зубы.

Сегодня он получил телеграмму от своей Володечки из Ессентуков. Ох и развеселила же она всех! Галина Кирилловна писала, что местный телеграф, сколько она ни уговаривала, так и не принял телеграмму с адресом «на полюс». Такой адрес у них не числится. Пришлось посылать через Москву.

— А что вы смеетесь? — сказал тогда Женя. — Вы думаете, нас легко найти? Мы же каждый день меняем адрес.

Он пододвинул карту, на которой делал отметки. Путь их льдины шел извилистой линией с севера на юг. А недавно, словно чувствуя, что на юге льды встречают недружелюбно и спешить туда незачем, льдина вдруг сделала крутую петлю, и они снова очутились на том месте, где были десять дней назад — тридцатого июля.

Какие силы движут льдину? Что влияет на ее путь? Над этим они много работали. И Женя написал об этом статью в «Комсомольскую правду».

«…Мы, пожалуй, самые неспокойные жители Советского Союза, мы — непоседы. Наше странствование называется дрейфом. И хотя наш дом — черная палатка — все время как будто бы на месте, мы на самом деле беспрерывно меняем наше место под солнцем. Каким же законам подчиняется дрейф? Ответить на эти вопросы — одна из основных задач нашей зимовки.

В первые дни и даже недели казалось, что мы движемся исключительно по воле ветра. Мы даже считали себя авторами простого, но очень важного для нас открытия: определенным скоростям ветра соответствовали определенные скорости дрейфа. Мы не забыли учесть и отклоняющее действие вращения Земли.

Но вскоре мы были разочарованы. Это случилось тогда, когда накопилось достаточно наблюдений. Мы начертили на карте путь нашей льдины. Потом рядышком начертили тот путь, который сделала бы льдина, если бы слушалась только ветра.

Перед нами лежало два пути. Они были петлисты, зигзагообразны, но резко отличались друг от друга. Это говорит о существовании других причин движения льда. Оказалось, что, помимо ветра, лед увлекается постоянным течением на юго-восток со скоростью полторы мили в сутки.

…Счетчиком, отмечающим все детали нашего движения, служат гидрологические вертушки, опущенные в глубь моря. Они позволят нам проследить взаимное перемещение слоев воды относительно друг друга, точно установить направление и скорость океанских течений и движения льда. В результате длительного изучения всех этих элементов мы надеемся распутать сложную схему дрейфа льдов в центре Ледовитого океана.

Пожелайте нам удачи!»

— Дмитрич! Иван Дмитриевич! — Край наполовину зашнурованной двери палатки отогнулся, и ветер, разом обскакав все углы, загасил примус. В просвете показалось залепленное снегом, встревоженное лицо Петра Петровича. — Трос заело!

Под напором штормового ветра льдина бежала с большой скоростью. Двухкилометровый трос с четырьмя батометрами был спущен в океан и волочился, накрепко прижатый к нижнему краю проруби.

На обледенелом помосте трудно было устоять. Упираясь коленом в лебедку, Иван Дмитриевич опустил в загустевшую от снега воду длинную алюминиевую трубу. Место, где держало трос, нашел быстро. Но труба скользила, срывалась. У них перехватывало дух — только бы не оборвать!

Ну вот, обсерватория и готова! (Е. К. Федоров.)

Смахнули с лица липучий снег, надвинули поглубже капюшоны — снег забивался за ворот, и ледяные струйки сползали по телу. Стали снова шарить в проруби.

Наконец удалось зацепить. Осторожно нажимая, Иван Дмитриевич удерживал трос на кончике трубы.

— Петя, выбирай! Только помаленьку.

Барабан пошел. Туго. Миллиметровый трос звенел, готовый вот-вот лопнуть. И на пронизывающем ветру им стало жарко! Ведь там четыре батометра!

Нет, уж лучше оставить, пока ветер уймется и льдина замедлит ход.

Ветер не затих и назавтра. Он только в клочья порвал низкие тучи, и Женя, «поймав» солнце, смог определиться. Он сделал на карте новую пометку и громогласно объявил:

— Можете радоваться; мы только что перевалили через Гринвичский меридиан и теперь уже находимся не «за границей», а в нашем родном восточном полушарии.

— Могу подтвердить, — без улыбки сказал Петр Петрович, — я только что слышал, как мои батометры зацепили за меридиан.

Словно подтверждая его слова, звякнули стеклянные баночки. Петр Петрович кропотливо сортировал заспиртованную живность.

«…Научных материалов у нас сейчас много. Мы едва успеваем их обрабатывать. Ограниченное количество посуды заставляет Ширшова работать круглые сутки, чтобы освободить ее для следующей гидрологической станции. В числе прочего нам, например, удалось установить, что даже на глубине трех километров есть биологическая жизнь. Не сохранить ее образцы было бы преступлением».

(И. Д. Папанин)

Дрейф льдины стал невиданно быстрым. Если за июнь они по прямой прошли на юг тридцать шесть миль, а за июль — сорок, то за последние одни сутки промчали шестнадцать миль. Когда об этом узнали на Рудольфе, там ахнули:

— Так, пожалуй, вам и океана не хватит!

Снег перестал, но задувало с прежней силой. Гнулись, скрипели верхушки мачт, хлопали и качались палатки, готовые снова разодраться. Барометр не радовал. К вечеру на горизонте показалась властная, жутко красивая сизая туча — вестник надвигающейся непогоды. Ничего не поделаешь — наступала пора осенних штормов.

НА ПОИСКИ САМОЛЕТА

Опять Кренкель неотрывно сидит с наушниками. Крутит в заскорузлых пальцах карандаш. Из Москвы через полюс в Америку вылетел Сигизмунд Леваневский. Это уже третий перелет по самой короткой, но совсем не легкой воздушной трассе: Советский Союз — Северная Америка. Вторым после Чкалова месяц назад пролетел Михаил Громов. Для этих перелетов они, помимо метеосводок, которые передавали каждые три часа, могли передать и карту магнитных склонений в районе полюса. Женя был рад, что результаты его трудов уже понадобились.

С волнением ждали. Радиограммы говорили: самолет идет в тяжелых условиях.

В тринадцать сорок пять самолет пролетел полюс.

«…Достался он нам трудно, — сообщил Леваневский, — начиная с середины Баренцева моря все время мощная облачность… Температура минус тридцать пять. Стекла кабины покрыты изморозью. Встречный ветер…»

Они хорошо понимали, что такое мощная облачность надо льдами…

Скоро пришла тревожная телеграмма: отказал правый мотор.

«Идем на трех, очень тяжело. Идем в сплошных облаках…»

Страшной болью ударило всех это сообщение. Идти на трех моторах — это значит Леваневскому уже не удастся подняться выше облаков. А если обледенение?

Напряженно ждали новой радиограммы. Но ее не было. Леваневского слушали все радиостанции Севера. Самолет молчал.

Эрнст уже тридцать часов не снимал наушников. Чтобы не заснуть, работал стоя, прислонившись плечом к алюминиевой подпорке. Иван Дмитриевич то и дело поил его черным кофе. И всякий раз спрашивал: «Ну что?..» В ответ Эрнст только хмурился.

«Мы теперь стараемся еще больше работать, — записал Иван Дмитриевич в дневнике. — Но как только наступает минута отдыха, начинаем говорить о Леваневском, нервничаем. (А это на льдине совсем не полезно!) Пусть лучше не будет у нас ни одной свободной минуты, но зато во время работы состояние братков не ухудшится».

Леваневский не отозвался и на следующий день. И все-таки хотелось верить: самолет еще где-то летит. Может, просто вышел из зоны слышимости? Нет. Его уже ищут и все американские радиостанции.

Вечером ветер стих. Показалось голубое небо. И совсем уже низкое солнце. Засверкали небесной чистотой торосы. Но ничто не радовало. Перед глазами, словно в мираже, всплывал покореженный самолет на льдине, цепочка измученных, бредущих через пустынные ледовые завалы людей…