Александр Александрович Разсказов, актер московского Малого театра, в молодости антрепренерствовал. Начиная сезон, он говаривал: «Хорошую труппку нынче собрал. Чистенькая труппка, честная. Актерики как на подбор, непьющие; любовник с гардеробцем. У героини пятнадцать пудов багажа. Даже комик, и тот, как огурчик, приятный». Когда же сезон заканчивался, он рассказывал: «Ну и труппка была! Не актеры, а архаровцы... Прямо арестанты какие-то. В Сибирь честнее ссылают. Последний год на свободе ходят...» Так повторялось из года в год.
6
Было время, когда театр обходился без режиссера. Были и есть театры, которые обходятся без текста. Существуют спектакли без музыки, без декораций, занавеса, костюмов, даже без сцены как таковой. Единственное, без чего никогда и нигде не обходился и не сможет обойтись ни один спектакль,— это зритель. Глаза зрителя, его дыхание, смех, слезы — полноправные и неотъемлемые составные части любого театрального представления. Талантливый зритель рождает таланты на сцене, а бездарный способен погасить и «звезду». Недаром когда-то артист, «прошедший» одесского зрителя, мог считать это большим успехом.
Не зря волнуются и по сей день актеры перед гастролями в Ленинграде. А горячий прием слушателями Ла Скала или Ковент-Гардена — «знак качества» для любого певца.
Свист галерки, ропот партера, безмолвие лож для именитых гостей — все это суть и плоть театра.
Его креслам знакомы безукоризненные фраки и изысканные туалеты, украшенные драгоценностями, бушлаты, тулупы и фронтовые гимнастерки; знают они хорошо и демократическую пестроту нарядов сегодняшней аудитории.
За все огорчения, тяготы и неудачи только зритель оплачивает актерам сторицей своей безграничной верой в воплощаемые ими чужие жизни и дела.
Зритель — боль и радость театра, его неумирающая душа.
В немецкой опере в 10-х годах прошлого века в Петербурге пел тенор Цейбих. Он имел привычку страшно раскрывать рот во время пения. Кто-то из гвардейских офицеров, сидя в первом ряду кресел, однажды взял с собой нарочно несколько хлебных шариков и изловчился попасть одним из них прямо в рот певцу во время какой-то длинной ферматы. Бедный певец поперхнулся, замешкался, пропустил несколько тактов, но должен был «проглотить» эту оскорбительную шутку.
С тех пор он всякий раз старался отвернуться в сторону, когда тянул длинную фермату.
В оперном театре Казани служила примадонна К. на контральтовых партиях. Она была непомерно толста. Как-то на масленице давали «Жизнь за царя». Публика была веселая. К. исполняла партию Вани.
Когда она пропела: «Бедной конь в поле пал...», из партера отчетливо донеслось: «Еще бы, когда на нем прокатилась такая туша!»
В Одесском театре колоритной фигурой был доктор Копич, который работал там долгие годы и помнил самого Олдриджа.
— Ах, как он играл Отелло! Разве вы, теперешние, можете себе представить? Как он душил Дездемону! Дамы, присутствовавшие в театре, которых мужья подозревали в измене, падали в обморок. А я бегал от одной к другой и давал валерьянку. Вот это было искусство!
В Одессе Рафаил Адельгейм играл свою коронную роль Свенгали в пьесе Ж. Дюморье «Трильби». По ходу действия Свенгали сообщает свой адрес одному из персонажей: «Улица Тюильри, шестнадцать».
На пятом представлении «Трильби» обычно пунктуальный Адельгейм неожиданно оговорился и ошибочно назвал другой номер дома: «Восемнадцать». На что из зала тотчас последовала реплика какого-то педанта-одессита: «Свенгали! И давно это вы поменяли квартиру?»
Известный провинциальный актер и режиссер Н. Милославский, изображая умирающего Моора в трагедии Шиллера «Разбойники», произносил текст очень слабым голосом. С галерки закричали: «Громче!» Ничуть не смутившись, Милославский пояснил в полный голос: «Моор умирает, громче говорить не может».
В. Немирович-Данченко был в Большом театре на балете Б. Асафьева «Пламя Парижа». Рядом с ним сидел человек пожилой, милый, с виду колхозник; он восторженно воспринимал все, что происходило на сцене и удивлялся только: оперный театр, а совсем не поют. «Почему это?» — обратился он к сидящему рядом Немировичу. Владимир Иванович терпеливо объяснил ему, что балет — особый жанр, в котором только танцуют. В это время хор запел «Марсельезу». Человек взглянул в лицо Немировичу-Данченко, укоризненно покачал головой и произнес: «А ты, видать, вроде меня — первый раз в театре-то».
В Мариинском театре в 1917 году во время представления «Князя Игоря» произошло необычайное происшествие: когда П. Андреев, исполнявший партию Игоря, запел: «О, дайте, дайте мне свободу!» — зрители громко зааплодировали, поднялись с мест и закричали: «Ура!»
Провинциальный театр приехал на гастроли в маленький городок. Повесили афишу: «Безумный день, или Женитьба Фигаро». Публика в негодовании: «Два часа до начала, а какой спектакль играть, так еще и не решили!»
Москва, 1924 год. Малый театр, последний спектакль А. Южина. Он прощается со сценой, которой прослужил почти пятьдесят лет, в своей любимой роли Отелло. В роли Дездемоны молодая, импульсивная, темпераментная Е. Гоголева.
Один из дипломатов, человек остроумный, сказал после спектакля: «Я ужасно волновался весь последний акт, как бы эта бешеная Дездемона не задушила бедного старичка Отелло».
В Куйбышевском краевом театре музыкальной комедии актер Н. Радошанский отмечал двадцать пять лет сценической деятельности. Зрители его очень любили. Во втором акте оперетты Стрельникова «Сердце поэта», только он вышел на сцену, как публика поднялась с мест и устроила ему овацию. После чего под хохот всего зала Радошанский произнес положенную ему по ходу роли фразу: «Так торжественно меня не встречали ни в одном кабаке».
7
Убеждена, что у каждого человека театра живет в потаенных уголках души жажда успеха, признания. Да, плох тот актер, режиссер, который не стремится к славе. Ибо в конечном итоге что еще кроме оваций зрителей, их восторженного поклонения, аншлагов, цветов, летящих на сцену, определяет провал или удачу. Тщеславие, желание самоутвердиться — могучие стимулы творчества. Но до чего же она коварна, эта слава, какие сюрпризы готовит она своим питомцам, какими оборачивается неожиданностями.
