Справедливости ради должен сказать, что Вера выполнила все свои обещания. Она быстро отстирала и высушила мое белье. А я тем временем искупался в бане, которая была больше похожа на крытый загончик, хлев, но достаточно чистый. Тишина и покой дома настолько расслабили меня, что я даже стал забывать о мероприятии, ради которого приехал сюда. Но имидж друга животных вернул меня к действительности.

Естественно, мы отправились туда вместе. Я вел себя, как и положено гениям. Впрочем, я имел на это право. Ведь не каждого приглашают на подобные мероприятия, тем более, не каждого ветеринара. А потом вышло так, что я на этом мероприятии слегка выпил, и меня потянуло на тосты о том, как прекрасна профессия врача, о важности дружбы между народами и животными. Впрочем, не хочу вам морочить этим всем голову. Но наутро, когда я проснулся в том же аккуратном хлеву, Вера с большой охотой пересказывала мне мои речи, утверждая, что я человек особенный, ни на кого не похожий. А потом Вера предложила мне пару дней погостить у них, если я не особенно спешу, и я тут же согласился. Как выяснилось позже, совершенно зря. Потому что оставшихся дней вполне хватило на то, чтобы я Верочку полюбил (с тех пор я называл ее только Верочкой, что было, согласитесь, проявлением моей к ней бесконечной любви).

Итак, однажды я наслаждался подаренными мне радостями жизни и любви. Рядом довольно мурлыкал и кот Веры, который, кажется, тайно ревновал меня к хозяйке, но, в отличии от Вовки, ничего лишнего себе не позволял. Разве что изредка поглядывал на меня и мяукал. Я только-только начинал осознавать, что женщины не такие уж противные существа, как вдруг зазвонил телефон.

– Алло, можно Веру Аракеловну?

– Кого?

– Веру Аракеловну.

Я ответил, что здесь такая не живет и повесил трубку. Но телефон позвонил снова. На этот раз говорил женский голос. Спрашивали Веру Аракеловну Погосову. Я спросил у мамаши (так я уже по-семейному звал маму Веры) живет ли здесь Вера Аракеловна?

– Конечно, – ответила она, ведь это же наша Вера.

– Ярость азербайджанца ударила мне в голову. Как это, Вера армянка?

Кажется, при этом даже лицо мое изогнулось в форме вопросительного знака.

– Нет, русская, – ответила мамаша.

– А откуда тогда взялся Аракел?

– А из увольнительной. Выяснилось, что отец Веры, Аракел, служил здесь в армии и как-то пошел в увольнение, случайно споткнулся и упал аккурат на Верину маму, причем упал так удачно, что ровно через девять месяцев, опять же совершенно случайно, на свет появилась Вера. В те времена на матерей-одиночек смотрели с неодобрением, поэтому в документах она записала Аракела отцом Веры. Хотя, может быть, им был вовсе и не Аракел.

Но как докажешь?.. Наука в те времена не достигла еще нынешних высот, люди не умели ни предохраняться от беременности, ни определять подлинность отцовства. Глупы были люди. Слава Богу, что по случайности Аракел забыл у них свою увольнительную, которая и явилась единственным доказательством его причастности к рождению ребенка, во всяком случае ее хоть можно было предъявить в качестве оной работникам ЗАГСа. Впрочем, знай она тогда, что все обернется именно так, и страна советов развалится, она не стала бы делать подобной глупости. Но откуда ей было знать, она же простая женщина, а не пророк… Записала бы вместо Аракела Ваську. В конце концов, не так уж трудно было бы уговорить и самого Ваську, и работников ЗАГСа.

"Все мужики одинаковы”… Вы уже поняли, что этот утешающий монолог принадлежит Вериной маме.

А я никак не мог смириться с происшедшим. Как же, здесь, на просторах России, я опозорил свою нацию! Я думал об этом, и кровь мчалась у меня по жилам, как испуганный ишак Моллы Насреддина. (Вот вам еще одно образное сравнение). Скандал, учиненный мной, был столь же стремителен и яростен.

Я кричал, что они нарочно заманили меня в свою ловушку. Потом бросился на чердак, горя желанием покончить с собой, ибо не видел другого способа смыть свой позор. Как это, я полюбил армянку! Обнимал, ласкал ее.

Останься я здесь еще немного, она бы от меня забеременела.

Я лез на чердак, а Вера уговаривала меня не делать этого. Ясно, что я бы не убился – это точно, а покалечиться случайно могу. А если бы и умер, меня хоронил бы Васька. Но я был против Васьки. Я представил свою смерть.

Дом Веры вместе с чердаком высотой не более десяти метров, но это не помешало мне увидеть, как я падаю с гораздо большей высоты, точней лечу вниз головой с ускорением, которое рассчитал еще Ньютон. Особое удовольствие доставило мне зрелище Веры, рыдающей и рвущей на себе волосы над моим бездыханным телом. Не над каждым умершим любящая женщина будет рвать волосы. Потому-то азербайджанские поэты веками воспевают своих возлюбленных, чтобы после смерти обеспечить себе женщину, рвущую на себе волосы. Жаль все-таки, что Вера армянка, а не азербайджанка. Видно, это моя судьба. Я уж не говорю о священнике на похоронах. Он будет отпевать меня: “Во имя отца, и сына, и святого духа”. Я слышал уже церковный хор.

Это было прекрасней всего. С детства я люблю слушать хоровую капеллу. Собственно говоря, ни религиозные, ни музыкальные проблемы не имеют к моему рассказу никакого отношения. Но я думаю, что это недостойно: родиться мусульманином, а быть похороненным по-христиански. Хотя я и не знаю, как становятся мусульманами. Например, христиане своих детей крестят в святой воде, а мы с какого момента можем считаться мусульманами? Но мне было не до философствований. К тому же лучше всего умирать в Азербайджане.

Положат покойного посреди комнаты и давай рвать на себе волосы, да раздирать лицо. А русские начала примут водки. А потом уложат покойного на стол, еще и “бабочку" ему на шею нацепят. Или же сначала положат покойного на стол, а потом принимаются за водку. Впрочем, какая разница – они исполняют свои традиции. Но мне не понравился костюм, который надела на меня Вера. Это кажется осталось еще от ее покойного отца. Мне стало не по себе. Я уж не говорю об этом Ваське. Он же плачет понарошку. Ведь этот сукин сын ни разу не видел меня. Если б он меня видел, то и я должен был бы видеть его. Я же его не видел. Да картина, прямо скажем, была малорадостной. Я с самого детства не о такой смерти мечтал. Я должен умереть дома, слыша рев нашего осла, вой собаки, кудахтанье кур. Так записано в книге моей, и я не имел права изменять своей судьбе, нашему ослу, собаке, кошке. Вера умоляла меня. И чем дольше смотрел я на слезы, текущие по ее щекам, тем больше мне становилось жаль ее. Я уже проклинал все на свете – что она родилась от армянина. Да, я любил Веру, но не так-то просто жениться на дочери врага, опозорить свою нацию. Поэтому я собрал в кулак все свое мужество и национальное самосознание, и покинул Веру. Я сел в первую же электричку, и снова встретил ту пожилую женщину, с которой познакомился до всей этой трагической истории моей любви и которая советовала мне не нервничать. Она улыбалась…

Я же, стремясь забыть ее, свою большую любовь, сел писать домой. Но естественно, что сам я оказался дома раньше, и мне было стыдно читать собственное письмо. В письме я признавался, что люблю ее. Как же низко я пал. Полюбить армянку. Впрочем, во имя национальной гордости я отказался от великой любви, и поэтому чувствовал себя гордым и возвышенным, как растущий перед домом тополь. Да теперь я сидел на верхушке этого тополя, до нижних веток которого раньше не мог и дотянуться, ел виноград и швырялся ягодами в лысые и косматые головы, проплывающие под деревом…

Какими жалкими и ничтожными казались люди. Я в полушаге между счастьем и несчастьем. Потому что, все вышло совсем не так, как я предполагал, и были вещи посложней попыток забыть мою великую любовь, и были они суждены мне задолго до того, как родился я. Может быть, и родителей моих тогда еще не было на свете…

Но, чтобы не мучить вас, скажу, что через несколько дней раздался телефонный звонок. Звонили не мне, а нашему директору. Тот вызвал меня, долго, изучающе смотрел на меня, потом встал и подошел к окну. (Вы такое могли не раз видеть в кино.)