Анна Викторовна меняет ноги местами: теперь сверху левая. Цепь, связывающая наши взгляды, беззвучно лопается.
Я смотрю на столик: на нём в беспорядке навалено всё подряд, как будто Анна Галицкая специально выставила всё это на обозрение, чтобы предстать передо мной во всей красе. Карты с изображениями скелетов, змеев, цветов, клинков, ампулы с разноцветными жидкостями, золотые песочные часы, карта звёздного неба, карта дорог Ленинградской области 1998 года, моток шерсти для вязания с тремя торчащими спицами, три толстые пыльные книги с латинскими буквами на корешках, пепельница в виде человеческой челюсти, моя фотография… Не трудно догадаться, что заинтересовало меня больше всего. Что-то внутри меня ёкает, и я покрепче вцепляюсь в зыбучие подлокотники. На фотографии я – идеальная версия самого себя: с густыми волнистыми волосами до плеч, горящим взглядом, белоснежными зубами и идеально чистой кожей, такой, какая бывает только у людей в рекламе зубной пасты. Я тянусь за фотографией, чтобы разглядеть её получше, но Анна Викторовна добирается до неё раньше.
– Откуда?.. – я не слышу свой голос, хотя и уверен, что говорю. – Откуда?
Анна Викторовна вновь меняет положение ног.
– Неужели Вас удивляет только это, Никита? – она закуривает очередную сигарету. – Из всего этого великолепия Вы обратили внимание лишь на эту несчастную фотографию? Я в Вас разочарована.
– Я не…
– Это очень самовлюблённо, Никита, – она медленно разрывает фотографию напополам и подносит верхнюю часть к ближайшей свече. Пламя быстро принимается сначала за мои шикарные волосы, а потом – за мой идеальный высокий лоб…
Я хочу рвануться и остановить её, но кресло не даёт мне пошевелиться. Утягивает всё глубже в трясину, и даже собственный голос предаёт меня.
– Но я не могу Вас винить: себя любить можно и нужно, – нижнюю часть фотографии постигает та же участь. Мы вдвоём наблюдаем, как горит мой подбородок, щёки, кончик носа без единой чёрной точки… Вскоре от идеального меня остаётся только кучка пепла. – Любить себя – это необходимость.
Я чувствую, как кресло наконец отпускает меня, и тут же встаю, собравшись уходить. Эта женщина теперь пугает меня. От прежней слепой покорности не остаётся и следа. Она следила за мной, обманом затянула меня к себе в логово, собиралась, наверное, продать меня на органы или в рабство… Она пугает меня до дрожи, но в то же время, как и всё неизвестное, неотвратимо манит к себе.
Неуверенно шагая в сторону выхода сквозь облака розового дыма, я стараюсь не смотреть на колдунью, чтобы не попасть под её чары снова, – я смотрю себе под ноги, которые из-за игры света кажутся слишком длинными и незнакомыми.
– Я знаю, зачем Вы здесь, – моя рука в тот момент уже опустилась на ручку двери, – И я могу Вам помочь.
Рука самовольно соскальзывает с ручки и ударяется о мою ногу. Я ощущаю телефон, лежащий в кармане – никогда он не казался мне более ненужным, чем в эту минуту, но я всё же достаю его и смотрю на время: я провёл в салоне маникюра уже два часа.
– Я даже хочу Вам помочь, Никита, – машинально поворачиваюсь на её голос. Телефон беззвучно падает на каменный пол. – Вам нечего бояться.
В её глазах нет лжи или притворства. Она хочет мне помочь. Мне нечего бояться.
Мне нечего бояться.
Не помню, как снова оказываюсь в кресле. Этот момент словно вырвали из моей памяти клещами. Помню только приятную дрожь в коленках и лёгкое головокружение. Может быть, уже тогда я потерял рассудок и всё это мне померещилось, только у Анны Викторовны Галицкой на лбу откуда-то появился третий глаз и это меня ничуть не удивляет.
– Двадцать восемь лет назад я обнаружила свой дар, – колдунья встаёт и подходит к газовой плите, стоящей рядом с головой зебры. Щёлкает зажигалка, и синее пламя обхватывает маленький чугунный чайник. – Двадцать восемь лет… – она вздыхает и медленно возвращается на своё место, снова закуривает и закидывает ногу на ногу. В этот раз сверху правая. – Мне тогда было всего десять… – Анна Викторовна, кажется, забыла о моём присутствии и говорит сама с собой, а я только смотрю в её третий глаз, не отрываясь, и вижу там бесконечно чёрное звёздное небо. – Это было утро второго февраля. Холодное тёмное зимнее утро… – она выпускает дым в мою сторону, и мои глаза слезятся. – Родители уже ушли на работу, и мы с Лизой остались дома вдвоём. Мы говорили о чём-то нелепом, о чём обычно говорят девочки в этом возрасте, смеялись, дурачились… Это было холодное тёмное зимнее утро, – зачем-то повторяет она. – Тем утром я случайно пролила кипяток на руку моей младшей сестры, – знахарка начинает говорить быстро, и половина слов вылетают со свистом, – и мне было так стыдно тогда, я хотела провалиться под землю, не могла вынести вида её слёз, хотела помочь хоть как-то… А потом… – она шмыгает. – Потом я вылила остававшийся в чайнике кипяток на свою руку, чтобы показать ей, что и мне тяжело, что и мне не менее больно… – женщина задирает рукав халата, и я вижу чуть ниже локтя красное пятно от древнего ожога, напоминающее очертаниями Евразию.
Где-то очень далеко свистит маленький чугунный чайник, охваченный синим пламенем.
– Мне было невыносимо больно, однако я прикусила язык и терпела. Терпела, наблюдая, как плавится и краснеет моя кожа, как расширяются от страха и удивления глаза моей младшей сестры… – чайник надрывается, но Анна Викторовна продолжает. – В тот момент на кухне пахло варёным мясом.
Она закрывает все три глаза и начинает беззвучно шевелить губами, иногда вздрагивая всем телом. Визг чайника и сгущающийся дым делают эту картину ещё неуютнее, и я кашляю, чтобы вернуть её в реальность. Это не помогает.
– Вы получили свой дар, облившись кипятком?
Знахарка резко открывает глаза, налитые кровью, и подскакивает ко мне, так близко, что кончики наших носов почти соприкасаются. Сигаретный дух из её рта заменяет мне воздух.
– В тот день я принесла в жертву частицу себя взамен на непрошеный дар, – она говорит шёпотом, но мои барабанные перепонки готовы лопнуть. – В тот день я потеряла сестру, – крохотная слеза прокатывается по её щеке и падает на мою ладонь: горячо. – Разве десятилетняя девочка заслужила, чтобы у неё на руках умерла собственная сестра? Разве хоть что-то способно окупить эту жертву?!
– Но как?..
– Я не знаю, – сознание постепенно возвращается к ней, – и никто не знает, никто так и не выявил причину смерти, – Анна Викторовна наконец отходит от меня и убирает чайник с плиты, в комнате становится спокойнее. – Я до сих пор чувствую, как её сердце бьётся по моим венам. Чувствую её холодную кожу кончиками пальцев, слышу её плач. Мне стоило умереть в тот день вместо неё.
Я нервно сглатываю. Минуту мы оба молчим. А может, проходит час.
– А во время похорон я случайно увидела, как довольно улыбался соседский мальчишка. Улыбался на похоронах моей сестры… Толстый рыжий мальчик с отвратительными толстыми пальцами – я захотела, чтобы он споткнулся и сломал себе что-нибудь, и он споткнулся. В тот день он сломал правую руку и больше никогда не мог пользоваться ей нормально. Я стёрла мерзкую улыбку с его лица, а потом неделю не могла избавиться от ночных кошмаров. Но я никому не позволю смеяться над моей сестрой, чего бы мне это ни стоило.
Я представляю себе толстого мальчика в чёрном траурном костюме, как он неуклюже падает во время похоронной процессии, как с неприятным треском ломается его правая рука, как визжит от страха его мама, как текут по его толстым щекам блестящие солёные капли…
– Любое заклинание имеет свою цену, Никита, – ещё одна сигарета оказывается зажата между её зубов. – Какую цену готовы заплатить Вы?
Она так резко сменила тему, что я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Наверное, это заметно по выражению моего лица. Знахарка не дожидается ответа:
– На что Вы готовы пойти, Никита, чтобы решить свою проблему? Какую цену готовы заплатить?
Анна Викторовна стучит сигаретой о край пепельницы и в очередной раз меняет положение ног. Она делает это нарочно, я уверен. Это маленькая, но очень важная часть её игры.
