— Через неделю только, — отвечаю я, борясь с подступившей тошнотой. — Обязательно тебя прокачу, обещаю!

— Нет уж, благодарю покорно, я не планирую умереть в столь юном возрасте!

Противореча себе, Ольга совершает резкий маневр, мы выполняем разворот через две сплошные и разгоняемся под громкие сигналы возмущенных водителей. Играю пай-мальчика и проглатываю десяток колкостей, ибо горячий секс с этой красоткой прельщает меня гораздо больше, чем очередная словесная пикировка сутки напролет.

— Какой план? — лениво интересуюсь я и кладу руку на стройное девичье бедро.

— Хотя бы сейчас можешь о сексе не думать? — спрашивает Ольга, неодобрительно косясь на мою ладонь.

— Ты будешь разочарована ответом, потому что в твоем присутствии я думаю о нем постоянно! — отвечаю я и подмигиваю.

На самом деле все мои мысли — о Приюте. Угольно-черный дым, поднимающийся над Храмом, виден даже отсюда, с Кутузовского проспекта у Москвы-реки. Трубецкая уверенно маневрирует в череде медленно ползущих машин, а по крайней левой полосе мимо нас периодически проносятся пожарные и полицейские автомобили. Их количество подсказывает, что в Храме или под ним произошло что-то из ряда вон выходящее.

С Нового Арбата мы поворачиваем на Знаменку, затем — на Волхонку и попадаем в пробку. Район Храма окружен полицией, движение перекрыто, и городовые направляют поток в Колымажный переулок. Трубецкая показывает офицеру пропуск Тайной Канцелярии, но тот отрицательно качает головой и ссылается на высочайший приказ — не пропускать машины внутрь оцепления.

— Идем! — командую я.

Ольга останавливает Руссо-Балт посередине дороги, и мы покидаем его, сопровождаемые громкой руганью и сигналами недовольных водителей. Первые два кольца оцепления проходим относительно легко — Трубецкая тычет в лица военным пропуск с переливающимся всеми цветами радуги двуглавым орлом на обороте, и они не решаются нас остановить.

С Императорской Гвардией такой фокус не прокатывает. Зеленоглазый полковник вежливо объясняет нам, что проход к Храму запрещен всем, в том числе Главе Тайной Канцелярии Князю Шувалову, и потому пропуск, как и ссылки на его высокородную персону, нам не помогут.

Ольга набирает номер Князя, но он не отвечает, и механический голос оператора рекомендует перезвонить позже ввиду чрезвычайной загруженности сети. Лицо разгневанной Трубецкой идет пятнами, она вновь обращается к полковнику и проявляет чудеса красноречия, обильно приправляя речь угрозами и сарказмом, но все бесполезно — офицер непреклонен.

Спорить и доказывать, что Великий Князь уже давно в Храме, и мы обязаны лично сопровождать его персону, бесполезно, и я принимаю единственно правильное решение. Столь же правильное, сколь и безрассудное.

Ничего не говоря увлеченной спором Ольге, поворачиваюсь к ней спиной, с трудом протискиваюсь сквозь вооруженную смартфонами толпу и оказываюсь за пределами оцепления. Только в этот момент я понимаю, что в воздухе воняет гарью, небо заволокло серым дымом, а жар, идущий от Храма, чувствуется даже на расстоянии нескольких десятков метров от него.

Внимание тысяч встревоженных зевак и сотен военных привлечено исключительно к пожару, и никто из них не обращает внимания на парня, быстро спускающегося к воде и перелезающего через гранитный парапет.

Забравшись под мост, я раздеваюсь догола и, поежившись, ныряю в мутные воды Москвы-реки. До подводного тоннеля, ведущего в Приют, недалеко, но на этот раз у меня нет буксира, и приходится рассчитывать только на собственную силу и выносливость.

Плыву, размеренно работая руками и ногами, и стараюсь большую часть времени держаться под поверхностью. К цели я продвигаюсь медленно и молю Разделенного, чтобы на моем пути не оказалось вооруженных агентов-подводников.

Набережная пуста: никому не приходит в голову любоваться красотами города, когда рядом полыхает главный Храм Российской Империи. Осмелев, я перехожу на кроль и плыву, особо не скрываясь. Закоченевшие мышцы немного разогреваются и пронизывающий до костей холод на время отступает.

Когда в поле зрения появляется Патриарший мост, я вновь погружаюсь под воду, периодически поднимая голову над поверхностью. Стынь мгновенно сковывает меня в своих объятиях, тело сотрясает мелкая дрожь, а зубы начинают отбивать чечетку.

Мост заполнен зеваками от края до края, а вдоль ограждения стоит оцепление. Люди, не отрываясь, глазеют на полыхающий Храм, но если я продолжу свой путь, кто-то из военных точно обратит внимание на одинокого пловца. В лучшем случае они бросятся меня спасать, а в худшем — заподозрят в намерении пробиться через оцепление.

Беспомощно оглядываюсь в поисках решения и вижу сучковатое бревно, дрейфующее по поверхности воды в тени гранитного парапета. Радуясь нежданной удаче, подныриваю под него и, спрятав голову в обломанных ветвях, отдаюсь во власть течения.

Поравнявшись с Храмом, набираю полные легкие воздуха и ныряю в темную муть. Ржавая решетка коллектора закрыта, но копия ключа, которую я много лет назад сделал на случай непредвиденных обстоятельств и спрятал между гранитными плитами набережной все еще на месте.

От ледяного холода сводит скулы, пальцы не слушаются, и я аккуратно достаю ключ двумя руками, чтобы не уронить его в мутную глубину. Ржавый замок открываю на ощупь, толкаю рычаг и вплываю внутрь хорошо знакомого тоннеля. Поднимаюсь к поверхности, на негнущихся ногах выхожу из воды и ничком падаю на бетон.

Первая и самая простая часть плана выполнена. Не плана даже, а возникшего вмиг безрассудного намерения прорваться в Приют. Я опираюсь на руки и пытаюсь встать, но сил не хватает. Мне кажется, что все мышцы в теле заменили на резиновые, а сам я стал детской куклой, неспособной к самостоятельным движениям. Делаю ещё одну отчаянную попытку и, наконец, поднимаюсь на ноги.

Путь к замаскированной под серую стену двери преодолеваю мелкими шажками и всем телом прислоняюсь к бетону. После ледяного холода вод Москвы-реки он согревает.

Немного помедлив, приникаю глазом к сканеру, спрятанному под бутылочным стеклом. Сердце гулко отбивает редкие удары, а в мозгу пульсирует страх неизвестности. Луч лазера начинает сканировать сетчатку, и я вздыхаю с облегчением: система безопасности работает.

Дверь бесшумно отъезжает в сторону, и я врываюсь внутрь, не дожидаясь ее остановки. Горячий воздух обжигает кожу будто кипятком, а едкий дым мгновенно вышибает слезы. Путь до собственной спальни я мог бы пробежать и с закрытыми глазами, но осторожность берет свое.

Медленно крадусь по пустым полутемным коридорам, освещенным лишь мигающими аварийными лампами, и постепенно осознаю, что в Приюте никого нет: все двери широко распахнуты, в пустых комнатах царит беспорядок, а тишину нарушают лишь мои осторожные шаги.

Добравшись до общественной зоны, упираюсь в бетонную переборку, которая пышет жаром, словно горячая печь. Сквозь узкие щели в жилой сектор струятся тонкие струйки дыма и наполняют воздух едкой гарью. Видимо, сработавшая сигнализация отрезала жилые помещения от эпицентра взрыва или пожара.

Я все еще не понимаю, что произошло в Приюте, но мои худшие ожидания не сбылись: в коридорах и комнатах нет обезображенных трупов, а воздух не наполнен тошнотворным запахом сгоревшего мяса.

Отступаю от переборки и возвращаюсь. Меня неудержимо тянет в собственную спальню. В нашу с Миной спальню. В отличие от прочих, дверь в нее заперта, и я медленно приоткрываю ее, осторожно заглядывая внутрь из-за толстой бетонной стены.

Лист бумаги, лежащий на полу, бросается в глаза сразу — его невозможно не заметить. В ритмично мигающем свете аварийных ламп он кажется кроваво-красным, и поэтому я не сразу замечаю на нем рисунок.

Схематичное изображение сердца аккуратно выведено красной губной помадой, а под ним красуется короткая подпись «Мина». Глаза наполняются влагой, но я убеждаю себя, что все дело в едком дыме, полупрозрачным маревом висящем в воздухе.

С разбега бросаюсь на кровать, как делал это в детстве, и зарываюсь головой в подушки. Закрываю глаза, зажимаю ладонями уши и прячусь от враждебного мира, как десять лет назад. С удивлением для себя осознаю, что отчаянно хочу оказаться в прошлом и еще раз провести в Приюте несколько счастливых лет.