4. Психоаналитик, казалось бы, просто для того, чтобы помочь субъекту, должен быть избавлен от этой патологии, которая, как мы увидим, опирается не на что иное, как на железный закон.
Вот почему люди считают, что психоаналитик должен быть счастливым человеком. В самом деле, разве не счастья просят от него, и как он может его дать, спрашивает здравый смысл, если сам в какой-то степени его не имеет?
Мы не отказываемся от своей компетенции обещать счастье в период, когда вопрос о его масштабах стал таким сложным: прежде всего потому, что счастье, как сказал Сен-Жюст, стало политическим фактором
Справедливости ради следует отметить, что прогресс гуманизма от Аристотеля до святого Франциска (Сальского) также не заполнил апории счастья.
Мы знаем, что искать рубашку счастливого человека - пустая трата времени, а то, что называется счастливой тенью, следует избегать из-за тех бед, которые оно приносит.
Конечно, именно в отношении к бытию аналитик должен найти свой операционный уровень, и возможности, которые предлагает ему для этого тренинговый анализ, должны быть рассчитаны не только в соответствии с проблемой, предположительно уже решенной для аналитика, который его направляет.
Есть несчастья бытия, которые благоразумие школы и ложный стыд, обеспечивающий господство, не смеют вычеркнуть из жизни.
Еще предстоит сформулировать этику, которая интегрировала бы фрейдовские завоевания в области желания: этику, которая поставила бы на первый план вопрос о желании аналитика.
5. Если быть чувствительным к отголоскам предыдущих работ, то нельзя не поразиться спаду, особенно в этом порядке, в аналитических спекуляциях.
Поскольку они многое понимают, аналитики в целом считают, что понимание - это самоцель и что это может быть только "счастливый конец". Однако пример физических наук может показать им, что для достижения величайших успехов не обязательно знать, куда идти.
Чтобы думать, часто лучше не понимать, и можно галопом пронестись через километры понимания без малейшей мысли.
Так, собственно, и начали бихевиористы: они отказались от попытки понять. Но поскольку у них не было никакой другой мысли в отношении нашего конкретного предмета, которым является антифиз, они взяли курс на использование, не понимая этого, того, что мы понимаем: что, я полагаю, могло бы быть источником гордости для нас.
Образцом того, что мы способны произвести на деле посредством морали, служит понятие "забывчивости". Это фантазия навязчивого невротика, который сам себя неправильно понимает: в ней предлагается все для другого, моего ближнего, не признавая в ней тревоги, которую Другой (с большой буквы О) внушает тем, что он не является ближним.
6. Я не претендую на то, чтобы учить психоаналитиков тому, что такое мышление. Они знают. Но они не поняли этого сами. Они выучили свой урок у психологов. Мысль - это попытка действия, повторяют они, как послушные ученики. (То же самое можно сказать и о самом Фрейде, что не мешает ему быть дерзким мыслителем, чье действие завершается мыслью).
Мысль об аналитике - это действие, которое само себя отменяет. Это оставляет некоторую надежду на то, что, если заставить их думать об этом, снова взяться за это, они снова придут к этому.
7. Аналитик - это человек, с которым говорят, и с которым говорят свободно. Именно для этого он и существует. Что это значит?
Все, что можно сказать об ассоциации идей, - это просто психологическая упаковка. Индуцированные каламбуры далеки от реальности; более того, из-за их протокольности ничто не может быть менее свободным.
Субъект, которого приглашают выступить с аналитическим докладом, на самом деле не проявляет особой свободы в своих словах. Не то чтобы он был связан строгостью своих ассоциаций: несомненно, они его угнетают, но скорее они открывают ему свободную речь, полную речь, которая для него болезненна.
Нет ничего более страшного, чем сказать что-то, что может оказаться правдой. Ведь если бы это было так, то это стало бы полностью правдой, а Бог знает, что происходит, когда в чем-то, в силу самого факта того, что это правда, уже нельзя сомневаться.
Разве это метод, используемый в анализе, - продвижение к истине? Я уже слышу, как ученики ропщут, что я интеллектуализирую анализ: хотя я как раз и занимаюсь тем, что сохраняю его невысказанный аспект.
То, что оно находится за пределами дискурса, вмещаемого нашим слухом, я знаю лучше, чем кто-либо другой, если только я беру на себя труд слышать, а не аускультировать. Да, конечно, не так, как аускультация сопротивления, напряжения, бледности, адреналинового (sic) выброса, в котором должно быть заново сформировано более сильное (resic) эго: то, что я слушаю, приходит из слуха.
Слух не заставляет меня понимать. То, что я слышу, все же является дискурсом, пусть даже таким мало дискурсивным, как междометие. Ведь междометие относится к порядку языка, а не к экспрессивному крику. Оно- часть дискурса, не имеющая себе равных по синтаксическим эффектам в конкретном языке.
На то, что я слышу, мне больше нечего сказать, если я ничего не понимаю, а если я что-то понимаю, то наверняка ошибаюсь. Однако это не то, что помешало бы мне ответить. Это то, что происходит вне анализа в таком случае. Я молчу. Все согласны, что я разочаровываю говорящего, в первую очередь его, но и меня тоже. Почему?
Если я и расстраиваю его, то только потому, что он просит меня о чем-то. Ответить ему, на самом деле. Но он прекрасно знает, что это будут всего лишь слова. А их он может получить от кого угодно. И даже нет уверенности, что он будет мне благодарен, если это будут хорошие слова, не говоря уже о том, если это будут плохие слова. Он просит не об этих словах. Он просто просит меня... ...из самого факта, что он говорит: его требование интранзитивно, оно не несет в себе никакого объекта.
Конечно, его требование развертывается в поле неявного требования, того, ради чего он здесь: требования вылечить его, открыть его самому себе, ввести его в психоанализ, помочь ему получить квалификацию аналитика. Но, как он знает, это требование может подождать. Его нынешнее требование не имеет к этому никакого отношения, оно даже не является его собственным, поскольку, в конце концов, это я предложил поговорить с ним. (Здесь только подлежащее является переходным).
Короче говоря, мне удалось сделать то, что в сфере обычной коммерции хотелось бы делать с такой легкостью: с помощью предложения я создал спрос.
8. Но это, можно сказать, радикальное требование.
Миссис Макалпайн, несомненно, права, когда ищет движущую силу переноса только в аналитическом правиле. Но она ошибается, приписывая отсутствию любого объекта открытую дверь для инфантильной регрессии [24]. Это, казалось бы, должно стать препятствием, поскольку, как известно всем, и детским аналитикам более чем кому-либо, для поддержания отношений с детьми требуется множество маленьких объектов.
Через посредничество требования открывается все прошлое вплоть до раннего младенчества. Субъект никогда не делал ничего, кроме требования, он не мог выжить иначе, и мы просто следуем дальше.
Именно таким образом может происходить и проявляться аналитическая регрессия. Говорят, будто субъект решил стать ребенком. Это, несомненно, случается, и такое притворство - не очень хорошая примета. В любом случае оно отличается от того, что обычно наблюдается при регрессии. Ведь регрессия показывает не что иное, как возвращение к настоящему означающих, используемых в требованиях, для которых существует предписание.
9. Если еще раз вернуться к началу, то эта ситуация объясняет первичный перенос и любовь, которая иногда декларируется в нем.
Ведь если любовь - это дарение того, чего у человека нет, то, конечно, верно, что субъект может ждать, пока ему дадут это, поскольку психоаналитику больше нечего ему дать. Но он даже не дает ему этого ничего, и это как раз хорошо: именно поэтому ему платят за это ничто, желательно хорошо платят, чтобы показать, что иначе оно не будет стоить многого.
