Среди этихобразов есть такие, которые представляют собой элективные векторы агрессивных намерений, которые они обеспечивают с эффективностью, которую можно назвать магической. Это образы кастрации, увечья, расчленения, смещения, высечения, пожирания, вскрытия тела, короче говоря, те образы, которые я объединил под явно структурным термином "образы фрагментированного тела".

Здесь существует специфическое отношение между человеком и его собственным телом, которое проявляется в ряде социальных практик - от обрядов, связанных с татуировкой, надрезами и обрезанием в примитивных обществах, до того, что в развитых обществах можно назвать прокрустовым произволом моды, относительно недавней культурной инновации, поскольку она отрицает уважение к естественным формам человеческого тела.

Достаточно послушать, как играют дети в возрасте от двух до пяти лет, поодиночке или вместе, чтобы понять, что отрывание головы и вспарывание живота - темы, которые спонтанно возникают в их воображении, и что это подтверждается опытом разорванной на части куклы.

За атласом всех агрессивных образов, терзающих человечество, мы должны обратиться к работам Иеронима Босха. Обнаруженное психоанализом преобладание среди них изображений примитивной аутоскопии органов ротовой полости и клоаки породило формы демонов. Их можно найти даже в оге родовых мук, изображенных на воротах бездны, через которые они проталкивают проклятых, и даже в нарциссической структуре тех стеклянных сфер, в которых держат в плену измученных партнеров по саду наслаждений.

Эти фантасмагории постоянно возникают в сновидениях, особенно в тот момент, когда анализ, казалось бы, должен обратить свое внимание на самые фундаментальные, самые архаичные фиксации. Я помню сон одного из моих пациентов, чьи агрессивные влечения принимали форму навязчивых фантазмов; во сне он видел себя за рулем автомобиля, в сопровождении женщины, с которой у него был довольно сложный роман, преследуемой летающей рыбой, чья кожа была настолько прозрачной, что можно было видеть горизонтальный уровень жидкости сквозь тело - образ везикального преследования с большой анатомической четкостью.

Все это исходные данные гештальта, присущего агрессии в человеке: гештальта, который связан с его символическим характером в той же степени, что и с жестокой утонченностью оружия, которое он делает, по крайней мере, на ранних, ремесленных стадиях своего производства. Именно эту воображаемую функцию я и хотел бы сейчас прояснить.

С самого начала я должен заявить, что пытаться бихевиористски редуцировать аналитический процесс - к чему некоторых из нас побуждает совершенно неоправданная, на мой взгляд, забота о строгости - значит лишать его важнейших субъективных данностей, свидетелями которых в сознании являются привилегированные фантазии и которые позволили нам представить себе имаго, формирующее идентификацию.

Диссертация III

Пружины агрессивности определяют причины, побуждающие к применению техники анализа.

Диалог сам по себе, казалось бы, предполагает отказ от агрессивности; начиная с Сократа, философия всегда возлагала надежды на торжество разума. И все же с тех пор, как в начале "Республики" Фрасимах совершил свой бурный уход, словесная диалектика слишком часто оказывалась неудачной.

Я уже подчеркивал, что аналитик излечивал даже самые серьезные случаи безумия с помощью диалога; какую же добродетель добавил к нему Фрейд?

Правило, предлагаемое пациенту в анализе, позволяет ему продвигаться в слепой интенции, которая не имеет иной цели, кроме как освободить его от болезни или невежества, о границах которых он не подозревает.

Только его голос будет слышен в течение некоторого времени, продолжительность которого остается на усмотрение аналитика. В частности, вскоре станет очевидным, более того, подтвержденным, что аналитик воздерживается от того, чтобы давать какие-либо советы или пытаться повлиять на пациента в каком-либо определенном направлении. Это ограничение, казалось бы, противоречит желаемой цели, а значит, должно быть оправдано какими-то более глубокими мотивами.

Что же стоит за отношением аналитика? Забота о том, чтобы предоставить диалогу участника, максимально лишенного индивидуальных характеристик; мы стираем себя, мы лишаем говорящего тех выражений интереса, симпатии и реакции, которые он ожидает найти на лице слушателя, мы избегаем любого выражения личных вкусов, мы скрываем все, что могло бы их выдать, мы обезличиваемся и пытаемся представить другому идеал бесстрастности.

В таком поведении мы не просто выражаем апатию, которую мы должныв себе вызвать, чтобы понять наш предмет, и не просто готовим оракулярную форму, которую наше интерпретационное вмешательство должно принять на фоне этой инерции

Мы хотим избежать ловушки, которая уже скрыта в обращении, отмеченном вечным пафосом веры, с которым пациент обращается к нам. Оно несет в себе тайну. "Возьмите на себя, - говорит нам пациент, - то зло, которое меня тяготит; но если вы останетесь самодовольным, невозмутимым, как сейчас, вы не будете достойны нести его".

То, что здесь предстает как гордая месть страдания, покажет свое истинное лицо - и иногда в достаточно решительный момент, чтобы войти в "негативную терапевтическую реакцию", которая так интересовала Фрейда, - в виде сопротивления amour-propre, если использовать этот термин со всей глубиной, которую придал ему Ларошфуко, и которое часто выражается так: "Я не могу вынести мысли о том, что меня может освободить кто-то, кроме меня самого".

Конечно, на более глубоком уровне эмоциональных запросов пациент ожидает от нас именно участия в своей болезни. Но именно враждебная реакция руководит нашим благоразумием и побуждает Фрейда быть начеку против любого искушения поиграть в пророка. Только святые достаточно отстранены от самых глубоких из обычных страстей, чтобы избежать агрессивной реакции на милосердие.

Что касается приведения в пример собственных добродетелей и достоинств, то единственным известным мне человеком, прибегавшим к подобным реакциям, был некий деятель истеблишмента, основательно проникшийся наивной, но строгой идеей собственной апостольской значимости; я хорошо помню, какую ярость он вызвал.

В любом случае, такая реакция вряд ли должна удивлять нас, аналитиков: в конце концов, разве мы не указываем на агрессивные мотивы, которые скрываются во всей так называемой филантропической деятельности?

И все же мы должны задействовать агрессивность субъекта по отношению к нам, потому что, как мы знаем, эти намерения формируют негативный перенос, который является начальным узлом аналитической драмы.

Это явление представляет собой перенос пациентом на нашу личность одного из более или менее архаичных образов, который, благодаря эффекту символической субдукции, деградирует, отклоняется или подавляет цикл подобного поведения, который, благодаря случайности подавления, исключил из-под контроля эго ту или иную функцию или телесныйсегмент, и который, благодаря действию идентификации, придал форму тому или иному органу личности

Как видно, достаточно малейшего предлога, чтобы пробудить агрессивную интенцию, которая реактуализирует имаго, сохранившееся на уровне символической сверхдетерминации, которую мы называем бессознательным субъекта, вместе с его интенциональной корреляцией.

Такой механизм часто оказывается чрезвычайно простым при истерии: в случае с девушкой, страдающей астазией-абазией, которая в течение нескольких месяцев сопротивлялась различным видам терапевтических внушений, моя персона была немедленно отождествлена с комбинацией самых неприятных черт, которые представлял для нее объект страсти; следует добавить, что ее страстные чувства были довольно сильно отмечены элементом бреда. Субъектом имаго был ее отец, и мне достаточно было заметить, что ей не хватало отцовской поддержки (недостаток, который, как я знал, в высшей степени драматично отразился на ее биографии), чтобы она излечилась от своего симптома, причем, можно сказать, она ничего не поняла, и ее болезненная страсть нисколько не пострадала.