Но хватит. Это начинает напоминать историю Франции. Которую, как и положено, более человечно вызвать здесь, чем историю Англии, которой суждено перевалиться с большого на малый конец яйца Дина Свифта.

Остается только представить, какие шаги, какой коридор должен пройти S означающего, видимый здесь во множественном числе, в котором он направляет свое приветствие за окно, чтобы упереться локтями в форточки, через которые, как теплый и холодный воздух, с шипением вырывается негодование и презрение внизу.

Несомненно одно: если алгоритм S/s со своей планкой уместен, то доступ от одного к другому ни в коем случае не может иметь знакового значения. Ибо в той мере, в какой он сам является лишь чистой функцией означающего, алгоритм может выявить лишь структуру означающего в этом переносе.

Теперь структура означающего, как обычно говорят о самом языке, заключается в том, что оно должно быть артикулировано.

Это означает, что, с какого бы места ни начать обозначение их взаимных вкраплений и нарастающих включений, эти единицы подчиняются двойному условию - быть сводимыми к конечным дифференциальным элементам и объединять их по законам замкнутого порядка.

Эти элементы, одно из решающих открытий лингвистики, фонемы; но мы должны ожидать найти не фонетическое постоянство в модуляционной изменчивости, к которой применяется этот термин, а скорее синхроническую систему дифференциальных связей, необходимых для различения звуков в данном языке. Таким образом, мы видим, что существенному элементу самого произносимого слова было предопределено перетекать в подвижные знаки, которые в нагромождении строчных "дидо" или "гарамонд", делают действительным то, что мы называем "буквой", а именно, сущностно локализованную структуру означаемого.

Со вторым свойством означающего - объединяться по законам замкнутого порядка - утверждается необходимость топологического субстрата, о котором обычно используемый мною термин, а именно означающая цепь, дает приблизительное представление: кольца ожерелья, которое является кольцом в другом ожерелье, состоящем из колец.

Таковы структурные условия, которые определяют грамматику как порядок конститутивных вкраплений означающего до уровня единицы, непосредственно предшествующей предложению, а лексикологию - как порядок конститутивных вкраплений означающего до уровня глагольного локуса.

Исследуя границы, в которых определяются эти два упражнения в понимании языкового употребления, легко заметить, что только соотношение между означающим и означаемым является стандартом для всех исследований означаемого, на что указывает понятие "употребление" таксемы или семантемы, которое на самом деле относится к контексту, находящемуся чуть выше контекста соответствующих единиц.

Но не потому, что усилия грамматики и лексикологии исчерпываются определенными рамками, мы должны думать, что за этими рамками господствует означивание. Это было бы ошибкой.

Ведь означающее по самой своей природе всегда предвосхищает смысл, разворачивая перед ним свое измерение. Это видно на уровне предложения, когда оно прерывается перед значимым термином: "Я никогда не...", "Все равно это...", "И все же может быть...". Такие предложения не лишены смысла - смысла, тем более гнетущего, что он заставляет нас ждать его.

Но есть и другое явление, которое одним лишь отталкиванием от "но" выводит на свет красавицу, как Шуламита, честную, как роса, негритянку, украшенную к свадьбе, и бедную женщину, готовую к аукциону.

Отсюда можно сказать, что именно в цепи означающего "настаивает" смысл, но ни один из его элементов не "состоит" в означаемом, на которое он в данный момент способен.

Тогда мы вынуждены принять понятие непрерывного скольжения означаемого по означающему, которое Фердинанд де Соссюр иллюстрирует образом, напоминающим волнистые линии верхней и нижней Вод на миниатюрах из рукописей Бытия; двойной поток, отмеченный тонкими полосками дождя, вертикальными пунктирными линиями, якобы ограничивающими сегменты соответствия.

Весь наш опыт противоречит этой линейности, что заставило меня однажды на одном из моих семинаров по психозу сказать о чем-то вроде "точек опоры" ("points de capiton") как о схеме, позволяющей учесть доминирующую роль буквы в драматической трансформации, которую диалог может произвести в субъекте.

Линейность, которую Соссюр считает конститутивной для цепи дискурса, в соответствии с ее испусканием одним голосом и горизонтальным положением в нашем письме, - если эта линейность и необходима, то на самом деле она недостаточна. Она применима к цепи дискурса только в том направлении, в котором она ориентирована во времени, будучи взята в качестве сигнификативного фактора во всех языках, в которых "Петр бьет Павла" меняет свое время на противоположное, когда термины инвертируются.

Но достаточно послушать поэзию, что Соссюр, несомненно, имел привычку делать, чтобы услышать полифонию, чтобы стало ясно, что весь дискурс выстроен по нескольким шестам партитуры.

В сущности, нет ни одной означающей цепи, которая не имела бы, как бы прикрепленной к пунктуации каждой из ее единиц, целой артикуляции соответствующих контекстов, подвешенных, так сказать, "вертикально" к этой точке.

Давайте снова возьмем слово "дерево", на этот раз не как изолированное существительное, а в точке одной из этих пунктуаций, и посмотрим, как оно пересекает планку соссюровского алгоритма. (Следует обратить внимание на анаграмму "arbre" и "barre").

Ибо, даже распавшись на двойной призрак гласных и согласных, оно все еще может вызвать у робура и платана те значения силы и величия, которые оно приобретает в контексте нашей флоры. Опираясь на все символические контексты, предложенные в библейском иврите, он воздвигает на бесплодном холме тень креста. Затем сводится к заглавной букве Y, знаку дихотомии, который, за исключением иллюстрации, используемой геральдикой, ничем не был бы обязан дереву, каким бы генеалогическим мы его ни считали. Древо кровообращения, древо жизни мозжечка, древо Сатурна, древо Дианы, кристаллы, образовавшиеся на дереве, пораженном молнией, - твоя ли это фигура, прочерчивающая за нас нашу судьбу в черепаховой скорлупе, расколовшейся от огня, или твоя молния, заставляющая этот медленный сдвиг оси бытия всплыть из безымянной ночи в

Нет! говорит Дерево, оно говорит Нет! в ливне искр

из его превосходной головы

линии, которые требуют гармоники дерева не меньше, чем его продолжения:

К которым буря относится так же универсально

, как и к травинкам.

Ибо современный стих упорядочен по тому же закону параллелизма означаемого, который создает гармонию, управляющую первобытным славянским эпосом или самой утонченной китайской поэзией.

Как видно из того, что дерево и травинка выбраны из одного и того же способа существования, чтобы знаки противоречия - "нет!" и "относиться как" - воздействовали на них, а также чтобы через категорическое противопоставление конкретности "превосходного" и уменьшающего ее "универсального" в сгущении "головы" (tête) и "бури" (tempête) возник неразличимый дождь искр вечного мгновения.

Но весь этот означающий может действовать, можно сказать, только если он присутствует в субъекте. Именно на это возражение я отвечаю, предполагая, что оно перешло на уровень означаемого.

Ведь важно не то, чтобы субъект знал хоть что-то. (Если бы "Леди и джентльмены" были написаны на языке, неизвестном маленьким мальчику и девочке, их ссора была бы просто ссорой слов, но не менее готовых принять значение).

Эта структура сигнификативной цепи раскрывает возможность, именно в той мере, в какой у меня есть этот язык, общий с другими субъектами, то есть в той мере, в какой он существует как язык, использовать его для обозначения чего-то совершенно иного, чем то, что он говорит. Эта функция речи более достойна внимания, чем функция "маскировки мысли" (чаще всего неопределенной) субъекта; она не меньше, чем функция указания места этого субъекта в поисках истинного.