Со своей стороны, я буду доверять только тем предположениям, которые уже доказали свою ценность благодаря тому, что благодаря им язык приобрел статус объекта научного исследования.

Ведь именно в силу этого факта лингвистики занимает ключевую позицию в этой области, а реклассификация наук и их перегруппировка вокруг нее, как это обычно бывает, означает революцию в знаниях; только необходимость коммуникации заставила меня поместить ее во главе этого тома под названием "науки о человеке" - несмотря на путаницу, которая таким образом покрывается.

Чтобы точно определить возникновение лингвистической науки, можно сказать, что, как и в случае всех наук в современном понимании, оно содержится в конституирующем моменте алгоритма, который является ее основой. Этот

алгоритм заключается в следующем:

что читается как: означающее над означаемым, "над" соответствует полосе, разделяющей две ступени.

Этот знак следует приписать Фердинанду де Соссюру, хотя он не встречается именно в такой форме ни в одной из многочисленных схем, которые, тем не менее, выражают его, в печатной версии его лекций 1906-7, 1908-9 и 1910-11 годов, которые благодаря благочестию группы его учеников были опубликованы под названием Cours de linguistique générale, работы, имеющей огромное значение для передачи учения, достойного этого названия, то есть того, с чем можно справиться только в его собственных терминах.

Именно поэтому мы вправе отдать ему должное за формулировку S/s, по которой, несмотря на различия между школами, можно судить о начале современной лингвистики.

Тематика этой науки отныне приостанавливается, по сути, на изначальной позиции означающего и означаемого как различных порядков, изначально разделенных барьером, сопротивляющимся означиванию. Именно это и должно было сделать возможным точное изучение связей, присущих означающему, и степени их функционирования в генезисе означаемого.

Ибо это изначальное различие выходит далеко за рамки дискуссии о произвольности знака, как она развивалась со времен самых ранних размышлений древних, и даже за пределы тупика, в который на протяжении того же периода заходила каждая дискуссия о двуедином соответствии между словом и вещью, хотя бы в самом акте именования. Все это, конечно, совершенно противоречит представлениям, навеянным тем значением, которое часто придается роли указательного пальца, указывающего на предмет, в процессе обучения младенца, изучающего родной язык, или использованию в преподавании иностранных языков так называемых "конкретных" методов.

Нельзя пойти дальше по этому пути, чем показать, что ни одно означающее не может быть поддержано иначе, чем ссылкой на другое означаемое: в своей крайней форме это равносильно утверждению, что не существует языка (langue), для которого не существует вопроса о его неспособности охватить все поле означаемого, поскольку его существование в качестве языка (langue) является следствием того, что он обязательно отвечает всем потребностям. Если мы попытаемся уловить в языке конституцию объекта, то не сможем не заметить, что эту конституцию можно обнаружить только на уровне понятия, совсем иного, чем простой номинатив, и что вещь, когда она сводится к существительному, распадается на двойной, расходящийся луч "причины" (causa), в котором она укрылась французского словаchose, и ничто (rien), которому она отказала в латинском платье (rem).

Эти соображения, как бы ни было важно их существование для философа, уводят нас от того места, где язык задает нам вопрос о своей природе. И мы не сможем продолжить изучение этого вопроса до тех пор, пока будем цепляться за иллюзию, что означающее отвечает на функцию представления означаемого, или, лучше, что означающее должно отвечать за свое существование во имя любого означаемого.

Ведь даже в такой формулировке ересь остается той же - ересью, которая ведет логический позитивизм в поисках "смысла", как называется его цель на языке его приверженцев. В результате мы можем наблюдать, что даже очень насыщенный смыслом текст может быть сведен посредством подобного анализа к незначительным рогатинам, и все, что остается, - это математические алгоритмы, которые, разумеется, лишены всякого смысла.

Вернемся к нашей формуле S/s: если бы мы не могли вывести из нее ничего, кроме понятия параллельности ее верхнего и нижнего членов, каждый из которых берется в своей глобальности, она оставалась бы загадочным знаком полной тайны. Что, конечно, не так.

Чтобы понять его функцию, я начну с воспроизведения классической, но ошибочной иллюстрации (см. ниже), с помощью которой его обычно вводят, и можно увидеть, как она открывает путь к ошибке, о которой говорилось выше.

В своей лекции я заменил эту иллюстрацию другой, которая претендует на правильность не больше, чем то, что она была перенесена в то несочетаемое измерение, от которого психоаналитик еще не полностью отказался из-за своего вполне оправданного чувства, что его конформизм черпает свою ценность исключительно из него. Вот другая диаграмма:

где мы видим, что без значительного расширения сферы действия означаемого в эксперименте, то есть без удвоения существительного путем простого сопоставления двух терминов, чьи взаимодополняющие значения, очевидно, должны усиливать друг друга, возникает сюрприз в виде неожиданного выпадения неожиданного значения: образ дверей-близнецов, символизирующий через одиночное заключение, предлагаемое западному человеку для удовлетворения его естественных потребностей вдали от дома, императив, который он, по-видимому, разделяет с подавляющим большинством примитивных сообществ, в которых его общественная жизнь подчиняется законам мочевой сегрегации.

Я использую этот пример не только для того, чтобы заставить номиналистов замолчать, но и для того, чтобы показать, как на самом деле означающее входит в означаемое, а именно в форме, которая, не будучи нематериальной, ставит вопрос о его месте в реальности. Ибо немигающий взгляд близорукого человека мог бы с полным основанием задаться вопросом, действительно ли это означающее, когда он пристально вглядывался в маленькие эмалевые таблички с его изображением, означающее, чье означаемое в этот призыв получит последние почести от двойной и торжественной процессии из верхнего нефа.

Но ни один надуманный пример не может быть столь же показательным, как реальный опыт истины. Поэтому я счастлив, что придумал вышеизложенное, поскольку оно пробудило в человеке, чьему слову я больше всего доверяю, воспоминание о детстве, которое, таким образом, счастливо попав в поле моего зрения, лучше всего разместить здесь.

Поезд прибывает на станцию. Мальчик и девочка, брат и сестра, сидят в купе лицом к окну, через которое видно, как проплывают здания вдоль платформы вокзала, когда поезд останавливается. "Смотри, - говорит брат, - мы на "Дамах"!"; "Идиот!" - отвечает сестра, - "Разве ты не видишь, что мы на "Джентльменах"".

Помимо того, что рельсы в этой истории материализуют планку в соссюровском алгоритме (и в форме, призванной подсказать, что ее сопротивление может быть не только диалектическим), следует добавить, что только тот, кто не имел глаз перед дырами (это подходящий образ), мог спутать место означающего и означаемого в этой истории или не увидеть, из какого излучающего центра означающее посылает свой свет в тень незавершенных означаемых.

Ибо отныне это обозначение будет нести чисто животный Раздор, предназначенный для обычного забвения в природных туманах, в безудержную мощь идеологической войны, неумолимой для семей, мучительной для богов. Ибо эти дети, Леди и Джентльмены, отныне будут двумя странами, к которым каждая из их душ будет стремиться на разных крыльях, и между которыми перемирие будет тем более невозможно, что на самом деле они - одна страна, и ни одна из них не может поступиться собственным превосходством, не умаляя славы другой.