Интерпретация Фрейда, диалектический метод которого так ярко проявляется в случае Доры, не таит в себе этих опасностей, поскольку, когда предрассудки аналитика (то есть его контрперенос - термин, использование которого, на мой взгляд, не может выходить за рамки диалектических причин ошибки) вводят его в заблуждение, он расплачивается за это на месте негативным переносом. Ибо этот негативный перенос проявляется с тем большей силой, чем дальше такой анализ уже вовлек субъекта в подлинное признание, и результатом обычно является разрыв анализа.
Именно это и произошло в случае с Дорой, поскольку Фрейд упорно хотел заставить ее распознать скрытый объект ее желания в лице герра К., в котором конституирующие презумпции его контрпереноса заманили его, чтобы он увидел обещание ее счастья.
Сама Дора, несомненно, была обманута в этих отношениях, но ее ничуть не возмущал тот факт, что Фрейд тоже был обманут. Но вот она вернулась к нему, после пятнадцатимесячной задержки, в которую вписан роковой шифр ее "времени понимания", и мы чувствуем, как она начинает обманывать то, что обманывала, и совпадение этого обмана второй степени с агрессивным намерением, вмененным ей Фрейдом - неточно, но без его признания того, из чего оно на самом деле проистекало, - представляет нам грубые очертания интерсубъективного соучастия, которое мог бы закрепить между ними любой "анализ сопротивлений", уверенный в своем праве. Можно не сомневаться, что с теми средствами, которые нам сейчас предлагает прогресс нашей техники, эта человеческая ошибка могла бы выйти за пределы дьявольской.
Все это не мое собственное изобретение, так как сам Фрейд позже признал, что предрассудочный источник его поражения заключался в его собственномзаблуждении относительно гомосексуальной позиции объекта, на который было направлено желание истерического субъекта.
Несомненно, весь процесс, который вылился в нынешнюю тенденцию психоанализа, восходит, причем с самого начала, к чувству вины аналитика за чудо, совершаемое его речью. Он интерпретирует символ, и, о чудо, симптом, который вписывает символ в буквы страдания в плоть субъекта, исчезает. Эта неприличная тауматургия нам не по душе, ведь мы ученые, а магия - не та практика, которую мы можем защищать. Поэтому мы снимаем с себя ответственность, приписывая пациенту магическое мышление. Вскоре мы будем проповедовать ему Евангелие от Леви-Брюля. А пока, о чудо, мы снова стали мыслителями и восстановили надлежащую дистанцию между собой и пациентами - традиционную дистанцию, от которой, возможно, слишком опрометчиво отказались, дистанцию, столь благородно выраженную в словах Пьера Жане, когда он говорил о слабых способностях истерического субъекта по сравнению с нашим собственным возвышенным положением. Бедняжка, - признается он нам, - она ничего не понимает в науке и даже не представляет, как кто-то может ею интересоваться... . . Если принять во внимание отсутствие контроля, характерное для их мышления, то вместо того, чтобы скандалить из-за их лжи, которая в любом случае очень наивна, мы должны скорее удивиться, что среди них так много правдивых", и так далее.
Поскольку эти слова отражают чувства, к которым вернулись многие современные аналитики, снисходящие до разговора с пациентом "на его родном языке", они могут помочь нам понять, что произошло за это время. Ведь если бы Фрейд был способен на подобные чувства, как бы он смог услышать истину, заключенную в маленьких историях его первых пациентов, или расшифровать мрачный бред Шребера до такой степени, чтобы охватить человека, вечно связанного со своими символами?
Неужели наш разум настолько слаб, что не может признать себя на равных в посредничестве научного дискурса и в первичном обмене символическими объектами и не может заново открыть там одинаковую меру своей изначальной хитрости?
Нужно ли указывать на то, чего стоит мерило "мысли" для практиков опыта, который в большей степени связан с кишечным эротизмом, чем с эквивалентом действия?
Нужно ли указывать, что мне не нужно прибегать к "мысли", чтобы понять, что если я говорю с вами в этот момент речи, то лишь постольку, поскольку у нас есть общая техника речи, которая позволяет вам понимать меня, когда я говорю с вами, и которая располагает меня к тому, чтобы обращаться через вас к тем, кто ничего не понимает в этой технике?
Конечно, мы должны быть внимательны к "недосказанному", которое скрывается в дырах дискурса, но это не значит, что мы должны слушать, как будто кто-то стучит по ту сторону стены.
Ведь если отныне мы будем заниматься только этими звуками, как гордятся некоторые аналитики, то придется признать, что мы оказались не в самых благоприятных условиях для расшифровки их смысла. Как можно перевести то, что само по себе не является языком, не напрягая мозги, чтобы понять этот смысл? Призванные таким образом обратиться к субъекту, поскольку именно на его счет мы должны перевести это понимание, мы вовлечем его вместе с собой в пари, пари на то, что мы его поймем, а затем будем ждать, пока возвращение сделает нас обоих победителями. В результате, продолжая выполнять эти перебрасывания туда-сюда, он научится довольно просто сам задавать темп - форма внушения, которая ничем не хуже любой другой - иными словами, форма внушения, в которой, как и в любой другой форме внушения, человек не знает, кто ведет счет. Процедура признается достаточно надежной, когда речь идет о том, чтобы быть на шесть футов ниже.
На полпути к этой крайности возникает вопрос: остается ли психоанализ диалектическим отношением, в котором бездействие аналитика направляет дискурс субъекта к постижению его истины, или же он сводится к призрачному отношению, в котором "две бездны сталкиваются друг с другом", не соприкасаясь, а вся гамма воображаемых регрессий исчерпывается - как своего рода "связывание" , доведенное до крайних пределов как психологический опыт?
На самом деле, эта иллюзия, побуждающая нас искать реальность субъекта за пределами языкового барьера, - та же самая, благодаря которой субъект верит, что его истина уже дана в нас и что мы знаем еезаранее; и более того, благодаря этому он широко открыт для нашего объективирующего вмешательства
Но со своей стороны, несомненно, он не должен отвечать за эту субъективную ошибку, которая, независимо от того, признается она или нет в его дискурсе, имманентна тому факту, что он вошел в анализ и что он уже заключил первоначальный договор, связанный с ним. И тот факт, что в субъективности этого момента мы находим причину того, что можно назвать конституирующими эффектами переноса - в той мере, в какой они отличаются индексом реальности от конституированных эффектов, которые их сменяют, - является тем более веским основанием для того, чтобы не пренебрегать этой субъективностью.
Фрейд, напомним, касаясь чувств, вовлеченных в перенос, настаивал на необходимости выделить в них фактор реальности. Он пришел к выводу, что было бы злоупотреблением покорностью субъекта, если бы мы хотели убедить его в каждом случае, что эти чувства являются простым трансферентным повторением невроза. Следовательно, поскольку эти реальные чувства проявляются как первичные и поскольку очарование наших собственных лиц остается сомнительным фактором, здесь, по-видимому, есть какая-то загадка.
Но эта тайна проясняется, если рассматривать ее в рамках феноменологии субъекта, в той мере, в какой субъект конституирует себя в поисках истины. Достаточно вернуться к традиционным представлениям, которые буддисты, хотя и не только они, могли бы нам предоставить, чтобы распознать в этой форме переноса обычную ошибку существования под тремя заголовками: любовь, ненависть и невежество. Поэтому именно как противодействие движению анализа мы поймем их эквивалентность в том, что называется изначально позитивным переносом - каждый из них освещается двумя другими в этом экзистенциальном аспекте, если не считать третьего, который обычно опускается из-за его близости к субъекту.
