Я еще раз проиллюстрирую свои замечания по этому поводу, вернувшись к Фрейду, и, поскольку я уже использовал его, на примере Человека-крысы.
Фрейд даже идет на вольности с точностью фактов, когда речь идет о достижении истины о субъекте. В один момент он видит, что определяющую роль в возникновении данной фазы невроза сыграло предложение о браке, сделанное субъекту его матерью. В любом случае, как я показал на своем семинаре, Фрейд обладал молниеносной интуицией этого в результате личного опыта. Тем не менее, он без колебаний интерпретирует его воздействие на субъекта как запрет его умершего отца на связь с дамой его мыслей.
Такая интерпретация не только неточна с фактической точки зрения. Она также психологически неточна, поскольку кастрирующее действие отца, которое Фрейд утверждает здесь с настойчивостью, которую можно считать систематической, играет в данном случае лишь второстепенную роль. Но апперцепция диалектической взаимосвязи настолько точна, что интерпретационный акт Фрейда в этот момент приводит к решающему снятию несущих смерть символов, которые нарциссически привязывают субъекта как к мертвому отцу, так и к идеализированной даме, причем эти два образа поддерживаются, в эквивалентности, характерной для невротика-навязчивого состояния, один - призрачной агрессивностью, которая его увековечивает, другой - дебилизирующим культом, который превращает его в идола.
Точно так же, признавая принудительную субъективацию навязчивого долга в сценарии тщетных попыток реституции - сценарии, который слишком идеально выражает воображаемые условия этого долга, чтобы субъект мог даже попытаться его реализовать, - долга, давление которого эксплуатируется субъектом вплоть до бреда, - Фрейд достигает своей цели. Эта цель состоит в том, чтобы заставить субъекта заново открыть для себя - в истории недостатка деликатности его отца, его брака с матерью субъекта, "бедной, но красивой" девушки, его омраченной любовной жизни, отвратительных воспоминаний о благодетельном друге - заново открыть в этой истории, вместе с роковой констелляцией, которая руководила самим рождением субъекта, пробел, который невозможно заполнить, символический долг, о неуплате которого извещает его невроз.
Здесь нет и следа обращения к благородному призраку какого-то изначального "страха", ни даже к мазохизму, который было бы достаточно легко заклеймить, ни тем более к навязчивому контрфорсингу, пропагандируемому некоторыми аналитиками во имя анализа защит. Сами сопротивления, как я уже показывал в другом месте, используются так долго, как это возможно в смысле прогресса дискурса. И когда приходит время покончить с ними, конец наступает именно в присоединении к ним.
Ведь именно таким образом Крысолову удается ввести в свою субъективность свое истинное посредничество в виде трансферентной формы воображаемой дочери, которую он приписывает Фрейду, чтобы через нее получить брачную связь с ним, и которая открываетемусвое истинное лицов ключевом сне: смерти, смотрящей на него своими горькими глазами
Более того, если именно с этим символическим договором закончились уловки рабства субъекта, то реальность, похоже, не подвела его в завершении этих брачных уз. А сноска 1923 года [p. 249], которую Фрейд посвятил в качестве эпитафии этому молодому человеку, нашедшему в рисках войны "конец, который ждал стольких молодых людей, на которых возлагалось столько надежд", завершая тем самым дело со всей суровостью судьбы, возвышает его до красоты трагедии.
Чтобы знать, как ответить субъекту в анализе, необходимо прежде всего узнать, где находится его эго - эго, которое сам Фрейд определял как эго, сформированное из вербального ядра; иными словами, узнать, через кого и для кого субъект задает свой вопрос. До тех пор, пока это не будет известно, будет существовать риск непонимания относительно желания, которое должно быть признано, и относительно объекта, к которому это желание обращено.
Истерический субъект захватывает этот объект в изощренную интригу, и его эго оказывается в роли третьего лица, при посредничестве которого субъект наслаждается тем объектом, в котором воплощен его вопрос. Одержимый субъект затаскивает в клетку своего нарциссизма объекты, в которых его вопрос эхом отдается в множественных алиби смертных фигур, и, подчиняя их пьянящую акробатику, адресует свою двусмысленную дань уважения ящику, в котором сидит он сам, хозяин, которого нельзя увидеть или увидеть самому.
Trahit sua quemque voluptas; один отождествляет себя со зрелищем, а другой его надевает.
Для истерического субъекта, для которого технический термин "разыгрывание" приобретает буквальное значение, поскольку он действует вне себя, нужно заставить его осознать, где находится его действие. Для невротика-навязчивого состояния необходимо заставить его узнать вас в невидимом со сцены зрителе, с которым его объединяет посредничество смерти.
Поэтому, чтобы достичь деализации субъекта, необходимо понять смысл дискурса именно в отношениях между его "я" (moi) и "я" (je) его дискурса.
Но вы не сможете достичь этого, если будете цепляться за идею, что эго субъекта идентично присутствию, которое говорит с вами.
Этой ошибке способствует терминология аналитической топографии,, которая слишком соблазнительна для объективирующего ума, позволяя ему совершить почти незаметный переход от концепции эго, определяемой как система восприятия-сознания, т. е, как системы объективации субъекта - к концепции эго как коррелята абсолютной реальности и, таким образом, в своеобразном возвращении подавленного в психологической мысли, вновь открыть в эго "функцию реального", относительно которой, например, Пьер Жане упорядочивает свои психологические концепции.
Такой переход может произойти только в том случае, если не было признано, что в работах Фрейда топография эго, ид и суперэго подчинена метапсихологии, термины которой он выдвигал в тот же период и без которой новая топография теряет смысл. Таким образом, аналитики оказались вовлечены в своего рода психологическую ортопедию, которая до сих пор дает о себе знать.
Майкл Балинт тщательно проанализировал сложное взаимодействие теории и техники в генезисе новой концепции анализа и не нашел лучшего термина для обозначения проблемы, чем заимствованная у Рикмана фраза о появлении "психологии двух тел".
Лучше и не скажешь. Анализ становится отношением двух тел, между которыми устанавливается призрачная коммуникация, в которой аналитик учит субъекта воспринимать себя как объект; субъективность допускается в него только в скобках иллюзии, а речь ставится в индекс поиска прожитого опыта, который становится его высшей целью, но диалектически необходимый результат проявляется в том, что, поскольку субъективность аналитика свободна от всех ограничений, его субъективность оставляет субъекта на милость каждого призыва его речи.
Когда внутрисубъектная топография становится энтифицированной, она фактически реализуется в разделении труда между двумя субъектами. И это деформированное использование формулы Фрейда о том, что все, что есть в ид, должно стать в эго, предстает в демистифицированном виде; субъект, превращенный в cela, должен соответствовать эго, в котором аналитик без труда узнает своего союзника, поскольку на самом деле именно эго аналитика, как ожидается, должно соответствовать субъекту.
Это именно тот процесс, который выражен во многих теоретических формулировках "расщепления эго" в анализе. Половина "я" субъектаперена другую сторону стены, отделяющей пациента от аналитика, затем половина этой половины; и так далее, в асимптотической процессии, которая никогда не преуспеет, как бы далеко она ни продвинулась в мнении, которое субъект приобрел о себе, в аннулировании всего поля, с которого он может вернуться к аберрации анализа.
Но как субъект типа анализа, осью которого является принцип, что все его формулировки - это системы защиты, может защититься от полной дезориентации, в которой этот принцип оставляет диалектику аналитика?
