Он зашел домой, поднял с земли у крыльца нож, который выронил, когда заложный бросился бежать, и быстрым шагом направился к калитке. Яблоня подмигнула мелкими красными плодами, и Павел остановился.

Нет, так не делается.

Во-первых, надо спрятать нож, а не бегать с ним по поселку. Так его быстро спеленают, опорный пункт полиции в Первомайском был, и участковый в нем не дремал – во всяком случае, в бабушкины времена.

Во-вторых, незачем бежать. Бегущий всегда привлекает ненужное внимание. Мало ли, сколько еще в Первомайском заложных? Они быстро расскажут Андрюхе, и тот найдет, с чем встретить незадачливого охотника на чудовищ.

Павел убрал нож за пояс, поправил футболку так, чтобы лезвия не было видно. Вышел за ворота, побрел по улице и вдруг понял, что в самом деле, на полном серьезе, собирается идти убивать монстра и спасать девушку.

“Ты бредишь, – уверенно произнес внутренний голос. – Не существует ни чудовищ, ни охотников на них. И к сказочнику Афанасьеву ты не имеешь никакого отношения. Мало ли, какая девичья фамилия была у твоей бабушки, какие книги не нравились твоей матери?”

У внутреннего голоса были неприятные чужие интонации, словно кто-то очень опасный пробрался в голову Павла и заговорил с ним.

“Лучше вернуться домой. Перекантоваться до завтра, а там купить новую сим-карту и написать маме. Вернешься в город, рассчитаешься с коллекторами и больше никогда не будешь брать кредиты на яблокофоны для шлюшек. Всех одаривать – никаких денег не хватит”.

Дорога раздваивалась змеиным языком. Налево пойдешь – будет школа, библиотека, здание поселковой администрации с вечным памятником Ленину. Направо пойдешь – выйдешь к магазину, где за прилавком стоит Лена и где Павлу обещали щедрую раздачу. А дальше улица выведет к пожарной части, амбулатории и старому кладбищу в низине.

Только в университете, в разговорах с однокурсниками, Павел как-то узнал, что на кладбище можно ходить исключительно до четырех часов дня. Потом наступало время мертвых, и живых там не ждало ничего хорошего. Но бабушка ходила на кладбище в любое время, там лежали ее родители и дедушка Витя, и Павел, спускаясь за ней по тропинке к нужной ограде, никогда не чувствовал ни тьмы, ни зла, ни страха.

Просто сухой запах трав, мягкий свет летнего солнца и красные брызги земляники в траве. Павел до сих пор помнил ее обволакивающую сладость, сквозь которую проступала едва уловимая кислинка. Бабушка всегда разрешала есть эти ягоды, говорила, что так ушедшие передают привет и благословляют, и только потом, уже взрослым, Павел осознал, что здесь что-то не так.

Он свернул направо и вскоре вышел к “Десяточке” – так назывался местный магазин еще в дни его детства. За эти годы магазин нисколько не изменился. Все та же вывеска, которую давно надо бы подкрасить, все тот же плакат с дородной красавицей, предлагающей “Семечки отборные”, все та же доска объявлений с разномастыми листками бумаги, которые сюда прикололи, кажется, еще в прошлом веке. Если в городе все объявления медленно переползали в домовые чаты, то здесь пока еще было по старинке.

Павел сжал и разжал кулаки. Заходить в магазин не хотелось, но и топтаться тут тоже.

Он вынул “Звездочку”, с трудом открутил крышку. Мазь внутри была нежно-зеленого цвета и пахла свежескошенной травой.

“Ну давай, – ожил внутренний голос. – Давай, смажь веки и ощути себя полным дебилом, который бредит и верит в свой бред!”

– Заткнись, – посоветовал Павел вслух и подхватив зеленоватый мазок на кончик пальца, закрыл глаза и дотронулся до век.

Ничего, кроме легкого пощипывания и прохлады. Павел открыл глаза и увидел обычную поселковую улицу. Никаких бесов, которые лезли бы к нему из-за заборов.

В окне “Десяточки” мелькнул чей-то силуэт, и Павел поднялся по ступенькам и потянул на себя дверь.

Внутри было тускло, словно кто-то повернул невидимый рычажок, и все краски подернуло пылью. Монотонно гудели лампы дневного света, не разгоняя сумрака, покачивалась лента от мух с прилипшими черными трупиками насекомых. На полках теснились банки, бутылки, пакеты; часть магазина была продовольственной, часть отвели под одежду и бытовую химию.

Там, возле большой вешалки с разноцветными детскими одежками, Павел и увидел Лену.

Настоящую.

Когда-то она надела желтую футболку и джинсовые бриджи – сейчас они просвечивали через паутину, которая опутывала девичье тело, и их, наверно, было уже не снять. Лена шевельнулась, поднимаясь навстречу Павлу, и он увидел, как дрогнули паутинные нити, словно пытались остановить ее.

– Привет, – прошелестел неузнаваемый голос, не живой и не мертвый. Лена никогда не говорила так – словно ветер поднялся со дна оврага, подхватил высохшую листву. – А мне сказали, что ты приехал.

Павел куснул костяшку указательного пальца – сильно, до крови, чтобы очнуться от боли. Нет, страшный сон не оборвался – Лена, которой не давали ни жить, ни умирать, по-прежнему смотрела на него тусклыми серыми глазами: где-то там, в глубине, девчонка с неровно подстриженными волосами, бежала по берегу местной речушки и кричала “Догоняй!”

Понимает ли она, что происходит? Осознает ли, что наполовину умерла?

Можно ли ей еще помочь?

– Привет, Лен, – откликнулся Павел, чувствуя, как все внутри покрывается ледяной коркой от страха. Искаженный Андрюха не так напугал его, как Лена в паутине. – Да, приехал. Я тебе помогу.

Серые губы девушки дрогнули, расползаясь в улыбке.

– Лучше уезжай, Паш, – послышался едва различимый шепот. – Он тебе все равно никому не даст помочь. Уезжай поскорее, пока еще можешь.

– Кто? – спросил Павел тоже шепотом. Вытащил нож из-за пояса, шагнул к Лене – срезать с нее эту дрянь, чистое железо должно справиться. Мысль об этом словно поднялась из глубины вод, мысль была одновременно его и чужой.

Болотная муть Лениных глаз прояснилась – чуть-чуть, едва заметно.

– Андрюха? – спросил Павел.

– Что ты, он так. Такая же муха в паутине, как я.

“Утром я побросал вещи в рюкзак, вышел из общаги и пошел на вокзал, – подумал Павел. – А сейчас вижу девочку из своего детства, укутанную паутиной. Это…”

Он не успел додумать и так и не понял, откуда на него вывалился Андрюха. Загремели, падая, щетки и ведра; Павел и Андрюха свалились на пол, покатились, расшвыривая по полу немудреный товар “Десяточки”.

То ли два удара во дворе оказались настолько тяжелыми, то ли Андрюха ослаб по какой-то другой причине, но сейчас Павел видел, что бывший поселковый хулиган буквально разваливается на части. Его посеревшее лицо оплывало, теряя черты, рот раззявился, роняя пеньки зубов, кожа трескалась на щеках и пальцах, которые тянулись к горлу. Смрад стоял такой, что в глазах темнело.

Смерть воняла. Неправильная смерть воняла еще сильнее.

Павел уперся ладонью в подбородок Андрюхи, пытаясь оттолкнуть его от себя, и правая рука повела нож вперед и вверх. Чистое железо погрузилось в чужую плоть по самую рукоятку, Андрюха нервно клацнул уцелевшими зубами и, обмякнув, сполз с Павла.

Лена издала тонкий стон – будто мышка пискнула. Павел отпрянул, поднялся на ноги: Андрюха не шевелился. Пол был покрыт брызгами темной жижи, от спины жигана-хулигана поднимался дым.

Какое-то время Павел мог только смотреть и дышать. В голове не было ни единой мысли, а потом откуда-то из глубины всплыло понимание: он сделал то, что должен был сделать. То, для чего жили его предки и теперь будет жить он сам.

А потом по магазину прошел упругий свежий ветер, и Андрюху просто смело куда-то в сторону. Растаяли пятна на полу, бывший обладатель “Ямахи” сделался прозрачным и исчез без следа.

– Спасибо, браток, – услышал Павел: Андрюха говорил одновременно в его голове и где-то справа, над ухом. – Спасибо, выручил. Очень уж это хреново, в его руках плясать. Не дай бог тебе узнать такое.

Андрюха ушел. Теперь уже навсегда. Наверно, что-то такое бабушка сделала и с дедом Витей – Павел пока не хотел думать об этом.