Наташка затащила меня в темный и вонючий угол у мусоропровода, куда нормальный человек поостережется заходить без сопровождающего лица. К моим ногам жалась помойная кошка и издавала гадкие надрывно булькающие звуки. Очень хотелось пнуть ее ногой, но я боялась, что она за это ответно вцепится в меня когтями и зубами.
– Я люблю Ленечку, Ритка! – прорыдала Наташка. – А ты, мерзкая собака на сене, просто делаешь мне назло!!
– С чего ты взяла? – как можно решительнее рявкнула я. – Я не назло! Я…
– Ну что ты?!! Скажи, что?!!
– Я его тоже… люблю…
Люблю… Я впервые произнесла это слово, и меня тряхануло, будто от разряда электрического тока. Оно, это слово, никогда ничего серьезного для меня не значило. Оно было расхожим и затертым, как мелкая монета. Слишком часто мне признавались в любви, слишком часто я читала его в мальчишеских записках, и не только Ленечкиных. Его же с восьмого класса все эти годы твердил мне Володя Кашин. Я была уверена, что сама в эти игры играть никогда не буду. Для чего нужно это одно-единственное слово, которое все говорят друг другу без всяких вариаций? Чтобы обозначить естественное половое влечение? Вполне можно обойтись и без всяких обозначений! И вот тебе на! Оказалось, что это «люблю» действует, как наркотик! Моментально вводит в состояние эйфории! Мне захотелось еще раз испытать это сотрясение всего организма в ответ на, казалось бы, случайное сочетание букв.
– Я… люблю его, – повторила я еще уверенней, и мне опять перехватило горло, как тогда, когда я представляла Ленечкины поцелуи с Наташкой.
В грязном углу за мусоропроводом я не только поняла смысл слова «люблю». Я совершенно четко осознала, что Ленечку именно люблю. Люблю. Я сказала Наташке об этом еще раз, и она поняла, что я говорю правду. Она крикнула на весь подъезд: «Не-е-е-е-ет!!!» – и что-то выхватила из кармана куртки. Потом жутко взревела кошка, а меня что-то пребольно укололо в ногу.
– Ты бы пожалела об этом, Наташа…
Я поняла, что эти слова говорит неизвестно откуда возникший Ленечка, и метнулась к нему. Я хотела, чтобы он спас меня от Наташки, но он уже и так спасал. Он, оказывается, схватил ее руку, когда Ильина собиралась плеснуть в меня из заблаговременно открытой пробирки. В результате пострадала помойная кошка, которой кислота разъела бок, а на мою ногу попала лишь крошечная капелька. Наташку в коматозном состоянии мы вдвоем с Ленечкой с трудом доволокли до ее собственного дома.
– Откуда ты взялся? – спросила я того, кого уже любила изо всех сил.
– Сам не знаю, – задумчиво произнес он, – почему-то мне вдруг немедленно захотелось увидеть тебя.
– Это судьба, Ленечка… – проговорила я и сморщилась, потому что ногу сильно щипало. На колготках чуть пониже колена правой ноги была маленькая аккуратная дырочка.
– Что? Неужели кислота попала? – сразу понял Зацепин. – Надо срочно нейтрализовать… хотя бы содой… Давай к нам!
До Ленечкиного дома действительно было ближе, чем до моего, но никому из взрослых показывать кислотную язву не хотелось.
– Не бойся, – сразу понял меня Ленечка. – Родители в гостях. На день рождения папиной сестры отвалили. До ночи не явятся. А сестрица наверняка в библиотеке.
Я с сомнением пожала плечами, но боль становилась уже нестерпимой, и я согласилась.
– Быстро снимай чулки и подставь ногу под струю воды, а я пока найду соду! – скомандовал Ленечка, когда мы вошли в его квартиру, открыл для меня дверь ванной, а сам помчался на кухню.
Ткань колготок в точке, куда попала кислота, практически приварилась к ноге. Я отодрала ее, громко взвизгнув, и подставила ногу под струю воды. Боль несколько утихла, но стоило мне вытащить ногу из-под воды, она опять начинала острым шилом вонзаться в мою плоть. Я с ужасом думала о том, что стало бы с моим лицом, если бы Ленечка не поспел вовремя. И чем дольше я об этом думала, тем страшнее мне становилось. Когда Ленечка принес раствор соды и пакет с ватой, меня сотрясала такая дрожь, будто я держала ногу не под струей теплой воды, а в ледяной проруби.
– Что такое? – встревоженно крикнул он. – У тебя лицо синее!
Я повернулась к нему и прошептала непослушными губами:
– Ленечка… Ленечка… А если бы она вылила всю кислоту на меня…
– Брось, Рита, – очень бодрым голосом отозвался Зацепин. – Она не вылила бы. Никогда! И запомни: никто и никогда не сможет причинить тебе никакого вреда… потому что… я всегда успею вовремя…
Я потрясенно смотрела в светлые глаза Ленечки, не в силах ничего больше сказать, а он подхватил меня на руки и понес в комнату. С мокрых ног капала на пол вода, но это нас совсем не заботило. Меня уже и зудящая боль в ноге не слишком беспокоила. Я готова была терпеть ее всю оставшуюся жизнь, лишь бы Ленечка продолжал так же крепко прижимать меня к себе. Он осторожно положил меня на широкую (конечно же, родительскую) постель, сказал: «Сейчас приду» – и на пару минут скрылся. Вернулся с полотенцем и все с тем же нейтрализующим раствором. Полотенцем он осторожно вытер мои мокрые ноги и приложил к красной, слегка кровоточащей точке тампон, смоченный содой.
– Ты что-то такое говорила Наталье… – сказал Ленечка и уставился мне в глаза. – Я слышал…
– Что? Что ты слышал? – вздрогнула я.
– Ну… то, как ты ко мне относишься… Это правда?
Меня бросило в жар. Ленечка слышал, как я говорила о любви. Какой ужас… Хотя… Если я испытываю к нему то, что называется любовью, то разве надо этого стыдиться? Вот сейчас я соберусь с силами, произнесу это волшебное слово, и меня опять охватит потрясающее чувство приподнятости над действительностью. Я ответно посмотрела ему в глаза и очень тихо сказала:
– Правда…
– А ты могла бы еще раз повторить это… – попросил Ленечка.
– Правда, – сказала я, хотя знала, что он хочет услышать другое.
Ленечка продолжал испытующе глядеть мне в глаза. Я глубоко вздохнула, задержала дыхание и «нырнула»:
– Я… я… люблю тебя…
– Еще… скажи еще раз… Я ждал этих слов больше пяти лет…
Я всхлипнула, обняла Ленечку за шею и, беспорядочно целуя, куда придется, раз десять произнесла:
– Я люблю тебя, Ленечка… Я люблю тебя, Ленечка… Я люблю…
Понятно, что вслед за моим признанием прорвало и Ленечку. Тогда, первый раз в жизни, я услышала длинное и цветистое объяснение в любви. Возможно, Зацепин, еще будучи ушастым Цыпой, дополнял его сравнениями и украшал метафорами все пять лет ожидания. Я не стану приводить здесь его чувствительную речь, потому что она была предназначена только для моих ушей, а посторонним людям может показаться излишне выспренней и сентиментальной. Но в этом весь Ленечка. Таким уж он был человеком.
Поскольку на мне не было колготок, а коротенькая юбчонка задралась выше некуда, то все, что могло произойти в этой ситуации, произошло. Нам с Ленечкой повезло. У нас сразу все получилось. Мы окончательно убедились, что созданы друг для друга.
– Я же говорил, что ты непременно станешь моей женой, – ласково шепнул мне Ленечка и запечатлел в ямочку между ключицами свой фирменный поцелуй. Я расхохоталась:
– Какая же я тебе жена, Ленечка? Я должна называться по-другому!
– Как?
– Любовницей.
– Ерунда! Любовники это те, которые сегодня с одними, завтра – с другими. Мы же с тобой связаны навсегда! Разве ты не чувствуешь этого?
Тогда я ничего сакрального в нашей связи не чувствовала. Ну отдались друг другу. Ну подходим друг другу. Ну любим. Все, как у всех, хотя, конечно, в груди теснит и слезу вышибает. И все-таки считала, что зря он разводит глубокую философию на довольно мелком месте. Я тогда еще не знала, что Зацепин зрит в корень, и сказала: «Я чувствую, как ты», – чтобы только его не огорчать.
Нам с Ленечкой тогда было по семнадцать лет, но рядом с одноклассниками мы чувствовали себя чуть ли не супружеской четой. Ленечка был уверен, что мы подадим документы в загс сразу, как только обоим исполнится по восемнадцати. Я тоже думала, что выйду за него замуж, если, конечно, не разлюблю. Зацепин был уверен, что не разлюбит никогда, а я вполне допускала для себя такую возможность. Некоторые сомнения в необходимости нашей с ним женитьбы меня все-таки одолевали, и одно из них было следующего порядка: жизнь только начинается, всякое еще может случиться, а я со школьной скамьи так и сиди подле Ленечки? А вдруг мне доведется встретиться с каким-нибудь английским лордом, который станет умолять меня составить счастье его жизни? Но это я сейчас так гладко формулирую свои сомнения. Тогда все это теснилось глубоко в подкорке, а сознание было занято одной только любовью.
