У него и без того хватало забот. Напряжение в Поселке возрастало с каждым восходом солнца. Я заметил, что окна в доме у Колдуна светятся теперь до глубокой ночи и чуть ли не до рассвета доносятся оттуда тягучие, заунывные песнопения, прорезаемые иногда дикими вскриками. От них мурашки пробегали по коже. В доме шло непрерывное моление о дожде. Впрочем, не только ночью – там и днем народа хватало. В основном, разуме­ется, женщины; сподвижниц Колдуна определить было легко: они все повязывали головы черными, траурными платками. А недавно там, прямо пе­ред крыльцом, возник дере­вянный идол, вырубленный с ка­кой-то первобытной чрезмерно­стью: здоровенная челюсть, кри­вой, пе­ре­кошенный злобой рот, в глазницы вставлены осколки фаянсо­вой чашки, острые скулы, вместо волос – растопыренные пучки соло­мы. Кто его сотворил, сам Захар? И откуда взялся чурбан, неужели приволокли из Ста­рого Леса? Комендант, когда уви­дел его, аж заскрипел зу­бами. Старый Лес, хоть и совсем высох, но до сих пор считался нашим неприкосновенным запасом. Понятно было, почему Комендант так взбе­сил­ся. Но что он мог сделать? На днях, случайно, вы­брав­шись на улицу в полдень, я наблюдал такую кар­тину: стоит Ко­мендант напротив дома Захара и упорно, не произнося ни сло­ва, смотрит на идола. А рядом с идолом стоит сам Захар и так же упорно, молча смотрит на Коменданта. Не знаю, уж чем там у них закончилось, но идол как пугал всех бельмами глаз, так и продолжает пугать. Ясид утверждал, что своими ушами слы­шал, как Колдун говорил кому-то из членов Совета: мы про­валива­емся в архаику, а в архаичные времена наиболее эф­фек­тивными будут архаичные технологии.

- Может быть, он и прав… - задумчиво добавил Ясид. – Интересно, что цель и у Захара, и у Коменданта одна: сохранить наш Поселок. Методы у них – разные…

Меня это не слишком интересовало. Прошел уже почти месяц, как исчезла Аглая – никто до сих пор не знал, что с ней случилось. Большинство склонялось к тому, что она ушла в Мертвые Земли. Горизонт, если долго смотреть в сторону Юга, начинал как бы засасывать в себя человека. Накатывался странный морок. Казалось, что там, в серой дымке, заманчиво поблескивает вода или что там, как в раю, шелестят деревья, цветы, сочные травы. Искушение оказывалось непреодолимым. Человек вдруг бросал все и, как загипнотизированный, шагал в ослепительное сияние: брел по такыру день, другой, третий, пока не терял сознание. У нас такие эксцессы уже случались. Раньше за ушедшими снаряжались целые спасательные экспедиции, но если даже человека и удавалось найти, то он бился в судорогах, ни за что не хотел возвращаться, не узнавал никого и через какое-то время, набравшись сил, все равно ускользал, растворяясь в жарком безмолвии.

Я, впрочем, не верил, что Аглая ушла в Мертвые Земли. Я помнил, как после пустынной бури, засыпавшей Поселок и наши внутренние поля слоем пыли по щиколотку, она, точно в лихорадке, твердила:

- Он умирает… Ему не выжить… Мы должны что-то для него сделать… – Прижимала ладони к глазам и, сидя на скамейке, словно болванчик, раскачивалась взад и вперед. – Если мы его не спасем, Поселок тоже умрет…

Вот почему меня непрерывно тянуло к окраине, выходящей на юго-восток. Во-первых, отсюда просматривался призрак Старого Леса. Он проступал графикой слабенькой туши на более светлом фоне. Это из-за того, что древесные изломы его как овеществленным кошмаром были облеплены пылью. Пыли там скопилось не меньше, чем по колено, а возле каждого дерева вздымался еще и здоровенный сугроб. Вряд ли там тлеет хотя бы искорка жизни. Идиот Моргунок уже давно требовал на Совете срубить к чертям этот Лес на дрова. Дескать, будет от него какая-то польза. Действительно идиот. Не понимает эле­ментар­ную вещь: даже мертвые стволы и кустарники пусть частично, но прикрывают нас от удушения пылевыми заносами.

Однако намного важнее было другое. Метрах в четырехстах от Старого Леса холмистой тенью вздымался еще и расплывчатый Новый Лес, называемый так, потому что был высажен несколько позже. Располагался он чуть глубже на юг и был тоже об­леп­лен пы­лью от корней до верхушек деревьев. По первому впе­чатле­нию могло показаться, что и он безнадежно мертв, но ес­ли при­стально вглядываться, до рези напрягая глаза, то сквозь войлок на­пластований можно было заметить тусклые пятнышки зелени, разбросанные то здесь, то там. Новый Лес был еще жив, он был жив, я это чувствовал болезненными подрагиваниями сердца. Он был жив: еще упорно просачивалась по его ксилеме вода, еще дряблые листья впитывали солнечный свет, преобразуя его в древесную клеточную органику, он еще кое-как дышал – через силу, сморщенными, почти закупоренными редкими устьицами.

Надолго ли – этого я не знал.

Два небольших массива – вот все, что осталось от проекта громадных лесозащитных полос, которые, согласно пер­вона­чаль­ному замыслу, должны были прикрыть Южный фронт от летящих из пустыни ветров, жаром и раскаленной пылью испепеляющих все на своем пути. А какой был энтузиазм во время пер­вых посадок! Какие, по крайней мере у нас в Поселке, были ослепительные надежды! Мы рекультивируем эти безжизненные пространства, мы перекопаем твердую почву и возродим в ней прежнюю микрофауну! Мы протянем каналы мелиорации. Здесь взойдет пшеница, которая в го­роде чуть ли не на вес золота, а леса со временем разрастутся и начнут ак­кумулировать атмосферную влагу. Изменится регио­нальный кли­мат, возникнет самоподдерживающийся биоценоз, сюда хлы­нут измученные сутолокой и теснотой городские ми­гран­ты – они начнут продвигать лесопо­садки дальше на Юг!..

И вот вместо этого – трещины той же мерт­вой земли, сухостой Старого Леса, могущий вспыхнуть от первого же удара молнии, и еле теплящаяся жизнь в Новом Лесу, где растворилась Аглая…

Неужели она в самом деле поверила Колдуну?

Нет, не может такого быть, никогда, ни за что!

Я ни с кем не делился этими мыслями. Мне было так плохо, как может быть плохо совершенно отчаявшемуся человеку. И потому я просто выходил на окраину и вглядывался, вглядывался в пелену зноя, заволакивающую горизонт. Так жив еще Новый Лес или нет? Он еще дышит или зелень, пробивающаяся сквозь пыль, это мираж моего взбаламученного сознания? Вдруг я вижу лишь то, что мне хочется видеть и окутываю реальность успокоительными иллюзиями?

Я мог так стоять часами, не ощущая ни жажды, ни голода, не чувствуя ни жары, ни одурманивающей мозг тишины, – стоял, пока не приходила встревоженная моим отсутствием Лелька, не брала меня молча за руку и не отводила домой.

И мы также молча шли по оглохшим, летаргическим улицам, и ступали в мягкую пыль, которая поглощала все звуки, и дышали отравой перегретого воздуха, и Поселок казался нам таким же безжизненным, как Мертвые Земли, простершиеся на сотни километров вокруг.

Все несколько оживляется, когда прилетает Ника. Его биплан, покачивая стрекозиными крыльями, делает традиционный круг над Поселком. Народ тут же стягивается на окраину, где рас­положена взлетная полоса. Тимпан и Зяблик уже приглаживают ее, разбивая штыковыми лопатами выгнутые кое-где вверх мел­кие гребни земли. Дождей, впрочем, не было, полоса с прош­лого раза не пострадала. Биплан весело пробегает по ней, чуть подскакивая на неровностях трещин, и с профессиональной лихостью замирает неподалеку от нас.

Ника выпрыгивает из кабины.

Он все такой же – в форме с серебряными крылышками на плечах, жизнерадостный, упругий, веселый. Лелька, дрыгая ногами, визжа от счастья, виснет у него на шее. Я протягиваю кулак, и Ника своим кулаком бьет по нему:

- Привет!

- Привет!

- Ну как вы тут? Еще живы?

– Частично…

Я стараюсь попасть ему в тон. Получается, вероятно, не слишком удачно, потому что Ника бросает на меня внимательный взгляд. К счастью, разбираться у нас времени нет. Комендант, тоже уже подошедший, солидно жмет ему руку:

- Привет, Николай! – кивает на задранный нос биплана. – Новенький получил, вижу?.. Жизнь налаживается?.. Ты как, сначала домой заглянешь или сразу же – на Совет?