Мне нужно добраться до Каменной Балки. Там сквозь плиты известняка и крупный каменистый песок цедится струйка воды, выдавливаемая из глубин. Родничок слабенький, для хозяйственных нужд не подходит, за день из него с трудом можно на­брать чуть больше половины ведра. Но сейчас мне и этого будет достаточно.

Я чувствую вкус воды на губах – сладкий, прохладный, возвращающий к жизни всю в пятнах ржавчины, уже почти умер­шую траву. Конечно, это галлюцинация. В действительности вода в роднике мутная, глинистая, теплая от раскаленной земли. Я вижу эту страшную землю, коркой струпьев протянувшуюся за горизонт. По ней из солнечного сияния движется процессия женщин в полотняных белых рубашках до пят. Волосы у них распущены по плечам, босые ноги бесчувственно ступают по за­твердевшим зем­ляным комьям. Они ведут под руки деву – тоже в длинной белой рубашке, но с золотой каймой по подолу. Нет, не деву, скорее девочку двенадцати – тринадцати лет. Глаза у нее безумно ра­пахнуты, движется она так, словно ничего не ви­дит перед собой. Наверное, одурманена маковым опиумным отваром. Процессия приближа­ется, и я с ужасом осознаю, что у нее лицо Лельки. Я хочу крикнуть, но не могу выдавить из себя ни звука. На­встречу девочке поднимается с плоского валуна старик в чер­ном складчатом одеянии. Он, будто желая ее обнять, распахивает костистые ру­ки – в правой полумесяцем яркой меди горит заточенный серп. Это Захар-Колдун. Гремит жесть кастрюль, изображающих барабаны, нестройно, будто черти в аду, гнусавят и взвизгивают самодельные дудочки. Одна из жен­щин – я узнаю в ней Серафиму – укладыва­ет Лельку на лиловатую каменную поверхность. Захар взмахивает серпом – разлетаются в обе стороны кровя­ные фонтанчики брызг. Женщины дико вопят, воздевая ладони, как внезапно распустившиеся цветы. Они радуются: теперь будет дождь, будет жизнь, будет спа­си­тельный урожай…

Это тоже галлюцинация. Она развеивается, оставляя после себя привкус ненависти. Я мгновенно забываю о ней. Сейчас мне не до Захара с его языческими заморочками. Небо надо мной – серое, выцветшее, беспощадное. Оно сделано из невыносимого зноя и источает такой же невыносимый зной. А зной – это смерть. Мне надо до­браться до Каменной Балки, спуститься по склону, вскарабкаться по другой ее стороне. Там, словно тени, почти растворившиеся в жаре, кривятся низкорослые сосенки, подагрические осины, заросли стелющегося кустарника. Я слышу шепот, почти неотличимый от стона: буквы выкрашиваются из слов, но ясно, что у Аглаи уже нет сил. Зной испаряет из нее жизнь каплю за каплей: густеет древесный сок, сворачиваются в дряблую мякоть и опадают листья, нитчатые иголки. Ско­ро ветер потащит их с шорохом по тверди земли. Ее жертва будет напрасной. У меня тоже уже почти нет сил. У меня тоже густеет сок в слипающихся сосудах и с трескучей болью лопа­ются синаптические контакты, особенно на периферии. Я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Вероятно, недолго, по­ка не распадется вся нервная сеть.

День – два, не больше.

И все же выхода нет.

Я должен, я просто должен, должен добраться до Каменной Балки…

Засуха длилась почти три недели. Надо сказать, что дожди нас и раньше не баловали, но таких больших перерывов я что-то не помнил. Обвисали ветви и без того скудных яблонь в садах. Стебли помидоров, поникшие, привязанные к подпоркам, своим отчаянием походили на приговоренных к расстрелу. Когда Лель­ка их по ут­рам поливала, они вроде бы оживали на час-дру­гой, но потом, придавленные жарой, вновь склоняли верхуш­ки. По­лив, к сожалению, был очень скудный. Совет Поселка по­сле бур­ных дискуссий почти на четверть увеличил норму во­ды, вы­ка­чиваемой из нашей единствен­ной скважины. Многие про­тив это­го возражали, но Ко­мендант, по обыкновению, на­сто­ял на сво­ем. Воды, однако, все равно не хватало. Да и рискованно это бы­ло: пре­дыдущий опыт показывал, что при такой нагрузке сква­жина ис­сякнет через несколько дней. Воды не будет совсем. При­дется ждать, пока она вновь накопится в нашей линзе из соседних водонос­ных пластов. И что тогда? Уже сейчас, чтобы выбрать необходи­мый объем, приходилось качать – с пере­рывами – вдвое дольше обычного.

Не радовали и метеосводки. Дождевые массивы, скапливавшиеся над Гнилыми Болотами, ползли не на Юг, где их с нетерпением ждали, а вдоль границ тех же Болот и тратили драгоценную влагу на топи и кочки северо-восточных равнин. Нам не доста­валось ни капли. Тонули в мареве горизонты. Засуха охватила весь полукруг Южной дуги. Ясид попробовал было соорудить уста­новку для сбора росы, но вся его громоздкая, почти в полтора человече­ских роста чувырла, наполовину погруженная в землю, накопила за ночь лишь жалкую, с мелким мусором и песком, жижицу на дне бан­ки.

Ясид был обескуражен:

- Черт его знает… Вроде бы все делал правильно – по чертежам…

Лелька расстраивалась еще больше. Она чуть не плакала, глядя на свои посадки за домом. Возилась с ними целыми днями: пыталась их затенять полиэтиленовой пленкой, рыхлила верхний слой почвы, тщательно пропалывала, чтобы не прорезалось рядом ни одной посторонней травинки. Я сильно подозревал, что она делится с ними своей водной пайкой. Предупре­дил: не дай бог увижу, накостыляю, не посмотрю, что уже почти взрослая. Лелька честно округляла глаза и клялась, что никогда, ни за что. Один раз даже перекрестилась. Тем не менее губы у нее явно потрескались, а под глазами, точно у курицы, образовалась пупырчатая нездоровая желтизна. Впрочем, все мои попытки отдать ей хотя бы глоток из своей суточной порции она героически отвергала.

На небе не появлялось ни облачка. Солнце как начинало па­лить прямо с утра, так и палило, не ослабевая, двенадцать ча­сов под­ряд. Становилось понятно, что еще дней семь – восемь такой погоды и можно будет попрощаться с надеждами на уро­жай. Ко­лосья пшеницы на внутренних наших полях уже спекались и начинали с пыльным хрустом обламываться. Маковые плантации, наша сельскохозяйственная ва­люта, полегли, как сол­даты под пулеметным огнем. Это, в свою очередь, означало, что схлоп­нется бартер: мы останемся без поставок бензина, ин­струмен­тов, одежды, лекарств. Хуже того, не бу­дет запасов на зиму, осе­нью Поселок умрет: нам всем придется перебираться в город. У меня при одной мысли об этом образовывалась в груди тоскли­вая пустота. Город – это ведь ночной кош­мар наяву: жить в бараках, тесниться друг у друга на головах, голодные, озлобленные, раздраженные, получать пайку вяз­кой хлореллы за десять часов работы (если эту работу вообще удастся найти), предъявлять по первому требованию пропуска, безоговорочно исполнять приказы полиции или районных властей. Каждый на­возный жук над тобой начальник. Каждый обтертый шнырь смот­рит на те­бя, как на полудохлого таракана. А куда Лельку девать, в «дом отдыха» для бригадиров? А что будет с Ясидом: представителей национальных меньшинств в городском тухлом вареве, мягко говоря, не жалуют.

Нет, город – это не для меня. Тогда уж лучше попробовать пробраться на Север, до границы Болот, там, по слухам, существуют еще редкие экологические очаги. Тоже, конечно, не рай: черная вода, шибающая в нос тиной, жесткие обжигающие хвощи, не годные даже на корм скоту, вечная мокрядь, гниющая на теле одежда, мокрицы, от укусов которых вздуваются гнойные пузыри…

Не хотелось думать об этом. Да и Ясид не пойдет на Север – у него на руках дед Хазар. А без Ясида не пойдет Лелька, и куда ж я без нее?

Делать в такую жару было нечего. Какие могут быть сельскохозяйственные работы, когда почву надо не копать, а долбить ломом, и выворачивается она твердыми колючими комьями, которые еще тоже надо дробить? Комендант, правда, попытался наладить меня на возведение земляного вала. Свербила его такая идея: дескать, вал, насыпанный метра на три, защитит нас от пыльных бурь. Я с ним даже спорить не стал, кисло посмотрел исподлобья – Комендант махнул рукой и оставил меня в покое.