— Да, месье аббат.
— Понимаешь ли, монсеньор оказал мне великую честь и доверил проведение небольшой конференции на эту тему — о, совсем небольшой, всего на час, по случаю… Впрочем, повод не важен. Перевод святого Иеронима мы обычно называем Вульгатой, и я решил проверить дату его написания. Не хотел ошибиться. А так как ты теперь мой личный секретарь и пользуешься на этом посту полным доверием, я пригласил тебя, чтобы попросить о помощи. К счастью, у меня есть один-единственный том энциклопедии — он достался мне, когда отец Пуиг ушел на пенсию. От «А» до «М». Прошу тебя, поищи слово «Вульгата».
Он знал. Безродный сыпал сахар в чай так же серьезно, как если бы этот безобидный жест приобрел вдруг вселенское значение: «Делайте это в воспоминание обо Мне». Нахмурившись, я взял энциклопедию и пролистал до буквы «В», изо всех сил изображая неведение, что слово «Вульгата» напечатано на обратной стороне страницы с «вульвой».
— Не понимаю. Не могу найти…
— И не найдешь. Страница вырвана. А знаешь ли ты, кто и почему вырвал эту страницу?
— Нет, месье аббат.
На лбу Сенака в ярости билась жилка, словно красный червяк, который залез ему под кожу и медленно спускался к щеке — может быть, чтобы окончательно сожрать еще корчившуюся улыбку. Кабинет поплыл перед глазами.
— Позволь помочь тебе, Джозеф. Единственный человек, у кого есть доступ к кабинету…
— Это я, месье аббат, — заявил Безродный, протягивая ему чашку.
— Что?
Я смотрел на Безродного, потеряв дар речи. Он выскочил из траншеи, где я прятался, дрожа от страха, и в прыжке бросился на врага, выставив грудь вперед. Безродный взглянул на меня с уверенностью бывалого сержанта, как это иногда бывало с ним. Он, словно герой американского фильма, говорил мне: «Don’t worry, kid, it’s under control»[17].
— То есть как — это ты? — произнес Сенак через несколько секунд в замешательстве.
— Как-то вечером я принес чай, но вас еще не было, и мне захотелось посмотреть картинки…
— Но ты же знаешь, что в моем кабинете нельзя ничего трогать.
— Да, месье аббат.
— То есть ты не только трогал мои вещи, ты еще и вырвал страницу. Вырвал страницу из энциклопедии.
— Да, месье аббат. Из-за пилотки.
— Пилотки?
— Ну да. Лохматка. Вареник. Дамская киска, блин, как же это называется? Точно, Вульгата.
Мне захотелось рассмеяться — и смеяться до слез. Это выражение вообще подходило приюту «На Границе», где смех и слезы следовали друг за другом по пятам. Сдаваться в тот момент не имело никакого смысла — нас бы наказали обоих.
— Это очень серьезный проступок, — прошептал аббат. — Что ты сделал со страницей?
— Выбросил, месье аббат.
— Месье Марто, обыщите спальню.
Лягух прошел вперед и схватил Безродного за шиворот — тот повис, словно ворох пустой одежды.
— И поскольку тебе так нравится рвать бумагу… — Аббат выдвинул металлический ящик стола и достал голубую картонную папку. — Одобренная мной заявка на каникулы в Веркоре. И пока я директор этого приюта, можешь не утруждаться составлять новую.
Он разорвал папку на две части, на четыре, подбросил обрывки, и те закружились в воздухе. Висящий в кулаке Лягуха Безродный одним глазом наблюдал, как его пицца и гигантские буйки превращаются в печальные снежинки.
По знаку аббата оба исчезли в коридоре.
— Я должен извиниться, Джозеф. Я думал, что во всем виноват ты.
Я следил за Лягухом до самого порога.
— Что он с ним сделает?
— Месье Марто ничего с ним не сделает. Он накажет его с отцовским милосердием. Я против телесных наказаний, однако иногда приходится поступиться собственными принципами ради общего блага. Как учил Христос, гнев может быть благотворным, если направить его против торгующих в Храме.
— Но, месье аббат, ему всего девять. Он еще малыш…
— Ты ошибаешься, Джозеф, ошибаешься. Ребенок, способный в девять лет вырвать страницу из книги знания, чтобы утолять похоть, глядя на изображение женских половых органов, далеко не малыш. В нем есть какое-то огромное, великое зло, которому нужно помешать расти.
Аббат был прав. Все это происходило лишь потому, что нам надо было помешать расти. И я умолк, так как эта помеха своей мощью пробивала грудь, вырывала сердце и крала воздух на долгие века.
Перед отбоем Безродный не вернулся.
Посреди ночи послышался шум в коридоре. Расставшись со сном о самолете, я выбежал из спальни. Все из Дозора уже собрались. Синатра стоял на страже, остальные четверо сидели вокруг прислонившегося к стене Безродного. Его худые ноги торчали из холщовых шорт, а из правого уха сочилась кровь. Эдисон легонько потряс его, Безродный открыл глаза и прошептал:
— Я упал с лестницы.
— Ты не упал с лестницы. Это все козел Лягух. Где болит?
— Я упал с лестницы.
Безродный наклонился, проблевался и сполз на пол.
— Черт, дела плохи. Я иду за аббатом.
Проныра умчался со всех ног. Безродный снова открыл глаза.
— Сегодня воскресенье? Собрание Дозора?
— Нет, сегодня не воскресенье, но мы все здесь. Всё будет хорошо. Куда тебя бил этот ублюдок?
— Немного болит живот.
Его губы посинели, а лоб горел. Я осторожно закинул ему волосы назад.
— Зачем ты сказал, что это ты? Что это ты вырвал страницу?
— Повтори. Я ничего не слышу…
— Почему ты сказал, что это ты вырвал страницу из энциклопедии?
— Лягух нашел рисунок?
— Конечно же, нет. Мы его хорошо спрятали. Так почему ты наговорил на себя?
— Потому что… когда приходила Роза… она сказала, что видела «Мэри Поппинс», помнишь? Но тогда я не был уверен, что хочу узнать.
Безродный закрыл глаза. Синатра влепил ему пощечину.
— Не спать.
— Черт, осторожнее! — крикнул Эдисон. — Ты и без Лягуха его укокошишь!
— Я видел все фильмы о войне. Когда герой закрывает вот так глаза, значит, он скоро коньки отбросит.
— Он их отбросит, если будешь его бить!
Безродный снова открыл глаза. Его рука нащупала мою.
— Джо, теперь я передумал. Я правда хочу знать. Поэтому я решил, что лучше пусть накажут меня, тогда ты и дальше будешь видеться с Розой и сможешь ее спросить… Конечно, очень жаль лагерь в Веркоре…
Аббат уже летел на всех парах — в конце темного коридора распускались цветы света.
— Ты ведь спросишь у нее? Спросишь у Розы, чем закончилась «Мэри Поппинс»? Поклянись.
— Клянусь.
— Думаете, я и вправду коньки отброшу, парни?
— Да не, ничего ты не отбросишь.
В полпятого утра Безродного положили в больницу в Лурде, куда аббат отвез его на машине. Местный хирург диагностировал у мальчика перитонит и прооперировал. Безродный не отбросил коньки — не в тот раз. На следующее утро с очарованием, свойственным девятилетке, он открыл глаза и заявил медсестре, что она похожа на ангела и он счастлив, что умер. После заявлений Безродного перитонит списали на падение с лестницы, спровоцировавшее разрыв аппендицита: Безродный шел к себе после беседы с месье Марто, во время которой надзиратель решительно, но по-доброму отчитал мальчика. Никто так и не смог объяснить разрыв барабанной перепонки. Врач решил, что это последствие «резкого падения внутреннего давления», которое мог спровоцировать резкий удар или, как я узнал позже, «лапа тигра» — точная затрещина по уху. Некоторые эксперты, по большей части военные, били так тех, кто мог рассказать об их неудобном прошлом. Безродный оглох на восемьдесят процентов на правое ухо.
В тот день со двора я видел Лягуха с опущенной головой в кабинете аббата. Сенак размахивал руками и, похоже, кричал. Этьен подошел сзади и поднял глаза к окну.
— На что ты так смотришь, парень?
— Аббат и Лягух ругаются.
Завхоз рассмеялся.
— Как говорила моя бабушка, ворон ворону глаз не выклюет.
За ужином Сенак похвалил нас за участие, проявленное к товарищу после падения с лестницы. Нас наградили вторым бокалом вина и добавкой десерта. Аббат одним глазком наблюдал за нашими довольными лицами. Лягух сидел на своем привычном месте.
