Ротенберг повернулся к парню в костюме:

— Хорошее пианино, вы с легкостью его продадите, только не Рудольфу. Оно расстроено.

Тип натянуто улыбнулся:

— Я не понимаю. Настройщик приходил вчера. Мы можем пригласить…

Ротенберг раздраженно вздохнул, его рука задрожала.

— Конечно, само по себе оно настроено. Но ведь одно дело быть в ладах с собой, а другое — вот с этим, — Ротенберг широко развел руками.

Парень в растерянности таращился на него. Вдруг учитель отвесил мне подзатыльник:

— Ты идешь, болван?

~

— Проснись! Проснись!

Проныра тряс меня, остальные уже столпились вокруг. Стояла глухая ночь.

— А? Что случилось?

Невероятной свирепости ветер полировал весь скрипящий приют, отрывая от него атом за атомом с жестоким терпением, на какое способен лишь тот, кто уверен в своей победе.

— Поднимаемся, — заявил Эдисон.

— Но сегодня не воскресенье…

Воскресенье или нет, парни уже шли вперед среди качающихся стен. Я спросонья последовал за ними.

— А если мы столкнемся с Лягухом?

Мы не столкнулись с Лягухом. В тот вечер нас ждала ветряная ванна — еще один ритуал Дозора, настолько редкий, что мне крупно повезло в нем поучаствовать. Раз в три года между Францией, Испанией и далекими широкими океанами образовывалось уникальное природное явление: поднималась синоптическая волна, и ужасающий вихрь бросал якорь в нашей долине, в то время как в округе, всего в километре от приюта, царил вселенский покой. Поколения сирот поклялись бы, что в те ночи здание старого монастыря приподнималось на несколько сантиметров, перед тем как снова рухнуть на фундамент. Лягух и Этьен прятались у себя. Выходить на улицу стало опасно — все ждали утра.

Едва не сорвавшись с петель от порыва ветра, люк распахнулся сам собой, едва только Проныра толкнул его. Мне стало страшно — действительно страшно. Проныра запрыгнул на террасу, остальные последовали за ним. Безродный цеплялся за ребят. Момо тем вечером был в медпункте: он случайно налетел на аббата в коридоре, а тот заставил негритенка есть вилкой суп, куда и нырнуло его лицо в очередном приступе эпилепсии. Все рассмеялись — мы в первую очередь, — пока не стало ясно, что он вот-вот захлебнется в луже из репы и картошки.

— Что мы тут делаем?

Однако изо рта не вылетело ни звука. Остальные рассмеялись, но и от них не послышалось ничего. Проныра подполз на четвереньках, прижал губы к моему уху и закричал изо всех сил, пытаясь объяснить. Я услышал лишь шепот:

— Сегодня ветряная ванна! Можешь высказать все, что у тебя на душе, никто никогда не услышит! Повторяй за мной!

Проныра оперся обеими ногами на угол террасы и стены, широко развел руки и слегка приподнялся. Ветер подхватил его, словно парус, вытянув во весь рост. С мгновение Проныра качался под углом в сорок пять градусов, прежде чем поймать равновесие. Парни последовали его примеру — даже Безродный, которого чуть не унесло во время ветряной ванны несколько лет назад. Его поймали в самый последний момент за носок. Сам Безродный говорил, будто ничего такого не было и всё это выдумки. Однако опасность грозила самая настоящая: сильный ветер мог запросто унести взрослого мужчину. Или отрубить ему голову оторвавшейся черепицей.

Синатра, Проныра, Эдисон и Безродный парили в воздухе, опершись ступнями на стену и расправив руки, словно крылья. Они кричали, но я не слышал ничего — ни звука. Может, они оскорбляли богов, может, молились, а может, бросали небу в лицо поток чистого золота, какого вы никогда не видели, чтобы оно разрушительной волной обратилось в комету и полетело навстречу далеким галактикам. Неважно, что именно мы говорили или не говорили. Главное — как. Искрометно, изо всех сил — лишь бы сбросить с сердца тяжкий груз и набрать в грудь достаточно воздуха на три года вперед.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы поймать равновесие. Несколько раз я падал на террасу, словно жалкий дырявый парус корабля в полный штиль. Я даже хотел сдаться, однако зависть их пылкому, почти непристойному счастью одержала верх. Я пытался снова и снова, пока наконец не почувствовал гигантскую ладонь, подхватившую меня без малейших усилий. Тогда я уткнулся в этого свирепствующего монстра и свесился между его пальцами. Я орал изо всех сил, во всю грудь, но не слышал ни звука собственного голоса. Удивительное чувство. Я кричал «…» и «…», отдавая ветру все свои печали.

Наконец я был опустошен — и счастлив. Счастлив и пьян от сыновьей гордости. Я преуспел там, где мои родители потерпели поражение.

Я летал.

~

Так бы и продолжалась моя жизнь в глубине долины. Сегодня я работал бы сантехником или электриком. Это были единственные занятия, которые предлагались сиротам, когда местному мастеру требовался помощник. Смирившись с тем, что желающих среди местных нет, мастер скрепя сердце решался поискать наверху — в приюте «На Границе». Жизнь бы продолжалась от субботы к субботе, между уроками фортепиано. Роза продолжала бы наряжаться в «Диор», подчеркивая своей бескровной красотой, насколько я уродлив, беден, обут в уже кем-то ношенную обувь и одет чаще всего в шорты. Мы с Розой более-менее нашли общий язык, заключив в черной тишине коридоров что-то вроде пакта и подписав его под потрескавшимся взглядом херувимов с потолка. Мы ненавидели друг друга. Ненависть стала нашей страстью, единственным, что мы разделяли. Роза ненавидела мое положение, а я — ее одеревенелые пальцы, и иного мы друг от друга не ждали. С первого взгляда, стоило мне только показаться в гостиной, мы одаривали друг друга этой ненавистью с рвением влюбленных, не говоря ни слова. Я открывал рот, лишь чтобы сделать замечание по аппликатуре или исправить легато, на что она отвечала «спасибо», лишенное и тени благодарности. Гувернантка всегда засыпала через полчаса занятий. Тогда Роза погружалась в чтение, полностью меня игнорируя, а я неубедительно бряцал, стараясь делать вид, что мы оба сидим за инструментом — тот бедняга был не в ладах и с собой, и с миром.

Так бы и продолжалась моя жизнь. И я бы ничего не рассказывал сейчас, хранил бы молчание, если бы сентябрьским вечером, когда иней уже обжигал напольную плитку, а мороз сочился сквозь камень, Сенак не позвал бы меня к себе в кабинет после ужина. Лягух поджидал в углу по стойке смирно, вытягивая хромую ногу несколько в сторону от здоровой — он походил на чудовищно прекрасную балерину. Безродный наливал аббату вечернюю чашку чая. Сенак замер в своей любимой позе — сведя пальцы под подбородком. Мизинцем он указал мне на стул.

— Тебе здесь нравится, Джозеф, не так ли?

— Да, месье аббат.

— Хорошо, хорошо. Я рад.

Безродный разливал чай аккуратно, с благоговением прислужника у алтаря, в роли которого он выступал каждое воскресенье.

— Мне вот интересно: ты знаешь, кто такой Иероним Стридонский?

— Нет, месье аббат.

— Наверняка он тебе лучше известен под именем святого Иеронима. А ты знаешь, чем он знаменит?

Мы все знали. Единственная в церкви фреска изображала эту сцену на стене апсиды. Каждое воскресенье, каждый праздник и в любой другой день, когда аббату хотелось отслужить мессу, мы рассматривали фреску, умирая со скуки.

— Он вытащил занозу из лапы льва. — Сенак рассмеялся — я никогда не видел его в настолько добром расположении духа. — Конечно, конечно. Так гласит легенда. Прежде всего, Иероним Стридонский — автор первого латинского перевода Ветхого Завета с древнееврейского оригинала. До него переводили лишь с греческого. Можно сказать, это были переводы переводов. Библия Иеронима Стридонского стала первой книгой, напечатанной Гутенбергом тысячу лет спустя. Интересно, не правда ли?

— Очень интересно, месье аббат.

— Тебе наверняка не терпится узнать, почему я пригласил тебя сегодня вечером и рассказываю о делах давно минувших дней, хотя ты мог со спокойной душой пойти спать? Тебе интересно, Джозеф?