Это произошло за день до того, как должны были приехать музейщики, чтобы упаковать кучу смысла, и затем смысл — или то, что от него осталось, — навсегда покинул бы Тэринг.

— Это не их смысл, а наш! — крикнула Софи, и только тогда до нас дошло, что это ее первые слова за шесть дней.

— Мы его им продали!

— Смысл продать нельзя!

Софи заколотила кулаками в грудь и живот Оле, и я видела, что ему больно. Тогда Большой Ханс схватил Софи за руки и заломил их за спину, теперь больно было Софи.

Я знала, что Софи права.

Смысл продать нельзя. Он либо есть, либо его нет. Из-за того, что мы продали кучу смысла, она этот смысл утратила. Если он вообще когда-либо был. Но я об этом старалась не думать, потому что, если его никогда не существовало, права была не Софи, прав был Пьер Антон.

— А мы продали, значит, его больше нет! — крикнул Оле в ответ с такой неистовой яростью, что я поняла — он тоже осознал, что делать нам этого не стоило.

— Но тогда куча бессмысленна! — завопила Софи.

— Да успокойся ты, Софи! Наплевать вообще на эту кучу! — заорал Большой Ханс, а я подумала, что на музейные деньги он всегда сможет купить себе новый велосипед, еще и лучше неоново-желтого. Ему, конечно, было наплевать.

— Если куча бессмысленна, то Пьер Антон прав и ничто не имеет смысла! — продолжала Софи. — Ничто!

— Заткнись, Софи! — крикнула Герда.

— Да, заткнись-ка, Софи! — произнес Ян-Йохан.

— Заткнись! — подхватили Элиса, Хуссейн, Рикке-Урсула, Благочестивый Кай и другие.

Но Софи не заткнулась. Наоборот. Софи принялась вопить еще громче.

— Ничто! — орала она. — Ничто! Ничто! Ничто!

Она все вопила и вопила. Она кричала так громко и пронзительно, что в ушах звенело и пронимало аж до самых костей. Но что самое ужасное — с этим криком все словно стало разваливаться на части. Словно куча смысла действительно больше ничего не значила, а вместе с ней и все остальное утратило смысл.

Весна, лето, осень, зима, радость, печаль, любовь, ненависть, рождение, жизнь, смерть.

Все одинаково.

Одинаковый. Один. Ничто.

Не только я это осознала.

Но с этим прозрением пришло ощущение, словно в нас вселился сам дьявол.

Хуссейн набросился на Рикке-Урсулу за то, что та попросила принести молитвенный коврик. Большой Ханс пнул Хуссейна в качестве спасибо за велосипед. Элиса стала царапать и изо всех сил кусать Оле, но тут ей врезала Рикке-Урсула, а Софи обрушилась на Большого Ханса и принялась таскать его за волосы и выдрала, по моим наблюдениям, приличный клок. Ян-Йохан бросился на Софи и стал ее колошматить. Благочестивый Кай пришел на подмогу, потому что именно Софи подала идею с «Иисусом на Кресте» из розового дерева. Фредерик дал Майкен пощечину, и вскоре они уже катались повсюду в опилках, но затем Майкен вырвалась, так как Дама Вернер ударил Фредерика ногой между ребер. Майкен теперь накинулась на Герду, а Даму Вернера сбила с ног Анна-Ли прямо перед тем, как Крошка Ингрид треснула ей по голове своим старым костылем. Хенрик схватил другой костыль и повалил Крошку Ингрид наземь.

Больше я ничего не увидела, так как Герда сзади прыгнула мне на спину, я опрокинулась, Герда набросилась сверху, и мы стали кататься в опилках среди остальных. Кулаки были не очень тренированными, но били жестко. Я вцепилась в волосы Герды, а она в мои. Затем Герда схватила меня за сережку и изо всех сил потянула, так что я заорала от боли. Неожиданно оказавшись с серьгой в руке, она удивилась, поэтому мне удалось сбросить ее с себя и вскочить на ноги. Я взялась за ухо, и рука стала влажной от мерзкой теплой крови. В хаосе сражающихся тел мой взгляд выхватил еще больше крови, которая текла по лицам моих одноклассников, постепенно окрашивая пятнами опилки и цементный пол под ними.

Казалось, мы хотели друг друга убить.

Тут я поняла, что нужно привести Пьера Антона.

Мне удалось сбросить с себя Герду, которая вцепилась в мои голени. С трудом миновав потасовку, я выбежала на улицу и помчалась по дороге.

Я неслась что было сил.

Бежала, как никогда прежде. Я задыхалась, в боку кололо, горло пересохло, ноги болели, но я не останавливалась. Я не знала, что сказать Пьеру Антону, чтобы он пошел со мной на лесопилку. Единственное, что я знала, — мне нужно, мне придется, мне просто необходимо привести его туда.

Пьер Антон сидел на ветке сливового дерева, уставившись в пустоту.

Издалека я разглядела его синий свитер среди набухших светло-зеленых почек. Добежав до самого дерева, я резко остановилась на тротуаре и поначалу не могла выговорить ни слова, так как была в состоянии только кашлять, отплевываться и хватать ртом воздух, который слишком неохотно заполнял легкие. Пьер Антон смотрел на мои усилия удивленно, но не переставая забавляться.

— Чем обязан такой честью, Агнес? — приветливо спросил он, едва сдерживая смех.

Я проигнорировала насмешку.

— Софи сошла с ума, — выдавила я из себя, как только отдышалась. — Они все взбесились. Ты должен прийти.

Я хотела сказать что-то еще, чтобы убедить его, хотя и не знала, что именно. Но Пьер Антон, не говоря ни слова, соскользнул со своей ветки, на мгновение повис на руках, а затем спикировал на траву. Исчезнув во дворе, он быстро вернулся на старом мужском велосипеде и так рванул вперед, что у меня не было ни единого шанса его догнать.

Когда я добралась до лесопилки, старый велосипед Пьера Антона валялся на обочине. Его самого нигде не было видно. Стояла мертвая тишина.

Я осторожно открыла дверь и вошла внутрь.

Перед глазами предстало ужасное зрелище.

Седьмой А стоял полукругом перед Пьером Антоном.

Носы сломаны, брови рассечены, зубов не хватает, опухшие губы разбиты, под глазами фингалы, одно ухо наполовину оторвано. Некоторые, казалось, едва держались на ногах. Все были перепачканы кровью и покрыты опилками. Но не это привлекло мое внимание. То, что я разглядела, — ненависть.

Ненависть. Больше ненависти. Все против всех.

Я прикрыла дверь и пробралась вдоль стены внутрь.

Пьер Антон переводил взгляд с одного на другого.

— Да вы просто куча идиотов! — воскликнул он, качая головой и делая шаг вперед. — Если ничто не имеет смысла, не на что и сердиться! А если не на что сердиться, то не из-за чего и драться! — Он посмотрел по сторонам, словно бросал вызов каждому, кто готов был с ним поспорить. — Так чем вы занимаетесь? — Он пнул опилки, а затем, взглянув на кучу, издевательски рассмеялся: — Вы деретесь из-за этой кучи хлама? — Он показал на нее с презрительным видом, однако что-то все же привлекло его внимание, хотя что именно, сказать трудно.

Пьер Антон приблизился к куче и медленно обошел ее. Он долго рассматривал гробик малыша Эмиля с лежащей на нем разлагающейся тушей Золушки. Затем стал разглядывать собачью голову, возвышающуюся над кучей, потом перевел взгляд с телескопа на Даннеброг, затем на оскверненного «Иисуса на Кресте» из розового дерева, на боксерские перчатки, на змею в формалине, на шесть синих косичек, на неоново-желтый велосипед, потом на молитвенный коврик и костыли, а также на мертвого Малютку Оскара и окоченевший указательный палец Ян-Йохана. И тут вдруг заметил что-то, что его озадачило.

— Что это за тряпка? — спросил он, показывая на клетчатый носовой платок.

— Это смысл! — истерично завопила Софи. — Смысл!

Пьер Антон перевел взгляд с Софи на всех нас. Казалось, у него в голове что-то начинает проясняться.

— А, так вот в чем смысл! — взорвавшись, крикнул он и схватил Софи. Держа ее за плечи, он стал трясти ее, пока она не перестала кричать. — И поэтому вы продали ее?

— Смысл, — прошептала Софи.

— Смысл, как же! — издевательски рассмеялся Пьер Антон. — Если эта куча хлама когда-либо и имела смысл, то в тот день, когда вы получили за нее деньги, она его лишилась. — Он снова рассмеялся. Отпустил Софи и посмотрел на Герду: — Сколько стоил Малютка Оскар, а, Герда, а?

Герда ничего не ответила. Просто залилась румянцем и опустила голову.