— Он скоро оставит меня.

— Нет. Как это?

— Он из тех парней, которые не любят нигде задерживаться. Их постоянно дергали, и теперь они боятся остановиться хоть где-нибудь, на веточке, как птицы.

— Что ты хочешь сказать этим «их постоянно дергали»?

— Вы — поколение капающих на мозги. Нам нужно было как-то защищаться. Мы защищались слишком рьяно. Дезинтоксикация не прошла бесследно. Она унесла с собой все. Промывка мозгов. Наголо. Пусто. Пустые поля, занесенные снегом. Все это значит лишь одно: намечается новая идейная «обработка». Говорю тебе, грядет смена сволочей. Он оставит меня, потому что вся эта любовь… Это патриотизм. Национализм. Любовь у нас теперь — де Голль, вот.

— Что ты такое говоришь?

— Я слышала, как он размышляет.

— Кажется, он интересный малый.

— Нам слишком долго лгали. Теперь со слов спала маска. Он задумчиво смотрел на нее. Какая-то непонятная злопамятность?

— Есть кое-что, чего этот молодой человек не учел, Джесс… Ты сильная женщина. Волевая. Очень. Она застыла. Сила в женщине — это всегда было ее слабым местом.

— Знаю, матриархат. Но матриархат создали не женщины. А мужчины… — … Слабые мужчины. Будем называть вещи своими именами. Это останется между нами. — … Да, и не говори, что я похожа на мою мать, потому что это слишком просто и слишком несправедливо.

Ее голос дрожал. Отец растерялся.

— Джесс, дорогая…

— О, прости, пожалуйста. Я ни с кем еще серьезно не встречалась, ты знаешь. Это впервые. И получилось не слишком красиво. Одно маленькое царство «Я», с этим «Я» повсюду, на всех этажах, во всех углах. «Я» хочет быть счастливым, «Я» хочет взять и спрятать, «Я» хочет хранить при себе, «Я» ищет себе железное алиби, какое-нибудь китайское или кубинское, «Я» ставит фотографию Че Гевары на ночной столик, вместо иконы, в подтверждение своей благонамеренности. Ты понимаешь, что стало бы с «Я», если бы оно не нашло утешения в том же Вьетнаме, в неграх и в прочих художествах? Оно бы превратилось в Джесс Донахью в чистом виде, вот что с ним стало бы. Я тебе уже говорила: иногда харакири затягивается до бесконечности.

«Бентли» спокойно дымил своей сигарой, но пудель уже начал беспокоиться. Немного выше, на крышах высотных зданий, светящиеся вывески «Свиссэр» и «Омега» горели тем лихорадочным светом послепраздничного дня, каким обычно тлеет неон по утрам.

— Скоро он уйдет от меня.

— Перелетные птицы, что ж поделаешь…

— Нет, это другое. Прежде, кажется, женщине говорили: «Ты — всё для меня». Так вот, это именно то. Я — «всё» для него, то есть весь мир. Но он уперся, ни в какую, лучше повеситься. Ты не поверишь, но этот циник — монах-траппист. Лыжи, снег, и всё. — Она улыбнулась сквозь слезы. — К счастью, у меня останешься ты.

Он смотрел на нее с грустью. Впервые он даже забыл свой юмор.

— Я люблю тебя, Джесс. Ты — вся моя жизнь, и я не хожу на лыжах. Но ты заслуживаешь гораздо большего.

— Ты же его даже не знаешь.

— О, я не имел в виду этого молодого человека. Я говорил о своей жизни. Да… Ну что ж, хотя бы материальные проблемы решим. Ты можешь оставить мне «триумф»? Мне он понадобится сегодня вечером. К тому же я собираюсь купить новую машину, как только мне заплатят.

Она отдала ему ключи, и он направился к «бентли», держа перчатки в руке: красивая картинка, американец без Америки. Она подумала, что это за пудель, наверное, какой-нибудь «Нестле», в Швейцарии это всегда «Нестле», если не «Сандоз» или не производство часов. Она вернулась на яхту и спустилась в каюту. Он сидел на койке, весь залитый солнцем. Солнца не было, но его золотой чуб в этом и не нуждался. Залитый солнцем. Голый по пояс, загорелый. В джинсах и опять в этих невообразимых красных носках. Лицо такой красоты, что хотелось оберегать ее, иными словами, спрятать где-нибудь подальше от чужих глаз. Именно таким и будет она вспоминать его потом, ночью, в кошмарном сне. Сияющим. Он и не пытался скрывать, что знает, что будет дальше. Пробежавшие затем пустые часы навсегда отпечатались в ее памяти оттиском той вечности, которую трагическое оставляет банальному, когда в банальном остается только трагическое. Она не перестанет вспоминать каждую мелочь с каким-то недоверием, как если бы она никак не могла себя убедить, что повседневность так просто и легко превращается в ужас. Даже когда ей пришлось отвечать полиции, журналистам, она, ощущая нереальность происходящего, колебалась, как будто говорила неправду. Да, и нужно было лгать. Опускать. Изымать. Защищать то, чего уже не было. К одиннадцати часам она пришла в ОЗЖ — было как раз ее дежурство — и весь день занималась исключительно важными случаями: малиновка со сломанным крылом и девчушка лет шести, которая принесла умирающую бабочку и все стояла там и плакала, держа бабочку в ладошке. Ветеринар вышел из себя, как всегда, когда он ничего не мог поделать: бабочка! А еще что? Между прочим, есть еще и собаки, которые умирают от голода, в Индии; но девочке было всего шесть лет, и с этой своей бабочкой в ладошке… словом, на них жалко было смотреть.

Когда она собралась наконец домой, уже стемнело, но тут она вспомнила, что оставила машину отцу, и позвонила Жану, чтобы они за ней приехали. В десять, да, ровно в десять, она заметила, который был час, они все втроем сидели в «порше», но из Женевы они выбрались часам к одиннадцати, потому что Поль устроил ей сцену и поцапался с постовым.

— Ты просто не любишь меня, Джесс, вот и все. Неудивительно, что здесь, в Швейцарии, процент самоубийств самый высокий в мире.

— Не то чтобы я тебя не любила. Но я люблю другого. Это разные вещи. Да, за несколько минут до конца она все еще думала о нем. Поль остановил машину:

— Господин полицейский, не могли бы вы подсказать мне дорогу?

— А куда вам надо?

— Я ищу любовь.

— Что?

— Вы не верите в любовь?

— Это может обернуться для вас десятью сутками тюрьмы.

— Я только вежливо спросил у вас дорогу.

— За оскорбление швейцарской полиции.

— Что, у нас нет больше права говорить о любви с полицией? Им пришлось проторчать три четверти часа в комиссариате и еще дуть в эту их трубку, чтобы доказать, что они не пьяны.

Границу они переехали почти уже в полночь. Стояла одна из тех тихих летних ночей на Женевском озере, когда старые замки и мирные сады в лунном свете напоминают прежние шалости господ с пастушками. Они увидели «триумф» сразу, как только свернули с дороги. Фары горели, вперившись в вишневые деревья, мотор еще работал, отец уже выставил одну ногу из машины, но сам, пьяный в усмерть, не смог подняться и повалился на руль, просунув в окно дверцы руку, висевшую как плеть.

— О, нет, — простонала Джесс.

— Да, это долгий и трудный бой: опять подниматься в гору, — сказал Поль. — По крайней мере, у алкоголиков хоть есть цель в жизни: больше не пить.

— Хорошо, что я не расплатилась в клинике. Пусть ждут дальше. Она даже не остановилась, чтобы помочь ему выйти из машины, и прошла прямо в дом. Она включила свет, к черту, с меня хватит, хватит! Нельзя же жить с тенью, которая потеряла своего человека и напивается от безысходности. Где-то были малиновка со сломанным крылом и бабочка, умирающая в ладошке шестилетней девочки, и у них были настоящие проблемы. Что было совершенно возмутительно, так это момент, который он выбрал, для того чтобы снова скатиться. Она влюбилась в другого, и он наказывал ее, как ребенка. Эдипов комплекс наоборот: он все же слишком хорошо знал своих авторов, чтобы играть в эти фрейдистские игры.

— Д… Д… Джесс. Она даже не обернулась. Пусть себе заикается. Жан, естественно, спешил на защиту самого слабого.

— Д… Д… Джесси. Она обернулась, удивившись: это был не Жан. Это был Поль, который почему-то заикался. Мертвенно-бледный. Даже его очки побледнели. Она испугалась.

— Инфаркт?

— Н… Нет. Он прислонился к стене, лицо у него было какое-то глупое. Он не мог вымолвить ни слова. Тут ворвался Жан и стрелой направился прямо к ней. Спокойный. Уверенный. Он взял ее за руку: