Солнце взошло, но никакой усталости я не чувствовал. Вернулся одновременно со сменой караула у заграждений, в квартире пахло стиральным порошком и дезинфицирующим средством, мать еще спала.

Я принял душ и начал ходить кругами от нетерпения — нервничал от недосыпа. Я вышел прогуляться, чтобы успокоиться, пошел по оживавшему кварталу, первые торговцы-разносчики уже зазывали, лавки открывались, улицы наполнялись сигналящими такси. Я съел сэндвич, поболтал с официантом, увидел, как бакалейщик вытащил свой прилавок, подошел к нему поздороваться, он удивился, увидев меня в столь ранний час. Мы перекинулись парой слов о погоде или еще о чем-то, не помню. Он был не в своей тарелке, по-прежнему меня боялся, я это чувствовал. Мне хотелось сказать ему, что Мирна возвращается сегодня утром, но сдержался: он сам очень скоро увидит.

Меня начало клонить в сон, и я поднялся домой прилечь; проснулся я к одиннадцати, в самый раз, и отправился за ней.

Я думал, Мирна поняла, что я вернусь утром; даже надеялся, что она собрала вещи. Ей вчера наверняка хотелось уйти из-за трусливых теткиных выкрутасов, во всяком случае, так бы я и решил на ее месте. В тот раз Мирна спросила меня о матери, мне показалось, она за нее беспокоится. А потом, у нее хватало ума понять, что сейчас выбора нет. Я зашел в дежурную часть и попросил одного приятеля поехать со мной, как и тогда; проблем никаких не было, кроме пробок, из-за которых мы немного опоздали.

Подъехав к их дому, я почти взбежал по лестнице, оказался перед дверью, три раза коротко постучал, и через пятнадцать секунд мне открыла сама Мирна. Она сказала:

— Я знала, что ты вернешься.

В груди у меня все сжалось, как у запуганного ребенка. Она жестом и с непроницаемым лицом пригласила меня войти. На ней было домашнее платье, и я заметил открытую сверху темную смуглую спину. Она усадила меня в гостиной на то же место, из кухни доносилось звяканье посуды.

— Подожди минутку, — попросила она.

Вошла тетка с тем же подносом.

— Вы все-таки решили выпить кофейку? Правильно. Приятно, когда приходят гости.

Она казалась менее зажатой, чем накануне. У меня из головы никак не шла картинка: она с простреленной головой валяется мертвая, вся в крови на темной улице.

— Я пришел к вам с просьбой об одолжении.

Я готов был унижаться, лебезить, поскольку знал, что она мертва и что это не имеет никакого значения.

— Ах, я правда не понимаю, о чем идет речь?

— Я хотел бы, чтобы Мирна пришла мне помочь на этой неделе, в виде исключения. Меня не будет, а поскольку она уже знает мою мать… Если, конечно, она согласна.

Я прикидывался страдальцем и радовался, что Мирна этого не видит. Непонятно, слышала она меня из кухни или из своей спальни.

— Да, конечно, понимаю… Знаете, для девушки это непросто… Ну если только на недельку… Но лучше спросить у нее самой…

— Разумеется, я заплачу, — добавил я.

— О, вы знаете, не в деньгах дело, мы ведь сейчас не нуждаемся. Но она с удовольствием заработает на карманные расходы и купит себе какую-нибудь мелочь.

«Конечно, мерзкая лгунья», — подумал я.

Она позвала Мирну; все это напоминало сговор о помолвке, курам на смех. Та села, спросила «что?», будто не представляла, о чем речь. Она великолепно играла свою роль. Тетка ей все объяснила, сказав, что молодому человеку, который был столь любезен с ними, нужно сделать одолжение. На три секунды Мирна притворилась, что размышляет, проговорила: «Ну… ну…», потом улыбнулась мне и сказала: «Если на неделю, тогда ладно…»

Она попросила подождать минутку: надо собрать вещи. Я выпил кофе, предложенный теткой. Теперь та болтала без умолку, все про их беды, про то, что они узнали, что их дом в деревне разрушен, что накануне ее сын нашел работу помощником механика у владельца гаража, очень сурового, но, в сущности, славного человека, который научил бы его, малыша, чему следует, по-мужски, навалял бы ему по одному месту.

Мирна пришла с чемоданом, попрощалась с теткой, мне уже не сиделось на месте. Я встал, взял чемодан, тетка проводила нас до двери, сказала Мирне, что, может быть, навестит ее на недельке, я пылко и смиренно поблагодарил тетку, от чего она зарделась. Мы спустились по лестнице, и уже в подъезде Мирна повернулась ко мне и тихо спросила:

— Ты… ты ведь не убьешь ее?

Я не знал, что ответить, и промолчал.

Она не промолвила ни слова до самого дома.

* * *

Мать сразу ее узнала и устроила потрясающий прием. Она испускала радостные вопли, трогала ее, от чего у Мирны навертывались слезы на глаза, и она гладила мать по голове, как маленькую девочку. После она разложила вещи в шкафах, которые я вычистил накануне в ее комнате. Она спросила, нужно ли сходить в магазин, я ответил, что не знаю, что вчера кое-что закупил, но лучше, чтобы она сама в этом убедилась.

Она отправилась к бакалейщику и в булочную, я проследил за ней с балкона. Она была обалденно красива, походка стала теперь более женственной и менее ребяческой. Мне показалось, что ее лицо удлинилось, грудь оформилась. Я чувствовал себя на седьмом небе, наблюдая за ней с балкона, как она идет по улице, заходит к бакалейщику, болтает с ним, я полагал, что все прохожие считают ее красавицей.

Когда она вернулась, я уже пошел спать, глаза слипались. Я заснул как убитый, и непонятно, снилось мне что-нибудь или нет.

Проснувшись, я увидел, что Мирна читает на балконе, я встал напротив, она улыбнулась.

— Ну как там, в деревне? — спросил я.

— Хорошо, только в конце они нас два дня бомбили, мы даже не могли убежать. А здесь?

— Ничего особенного. Я ненадолго ходил сражаться в горы, потом вернулся. Рутина.

— Знаешь… Моя тетя очень боится, но она неплохой человек.

— Ясно… А ты?

— Что я?

— Ты боишься?

Она на секунду задумалась.

— Я… я не знаю. Раньше боялась. А сейчас не знаю.

Мне было непонятно, кто из нас изменился. Может быть, я пытался ее ободрить. Может быть, я теперь не такой страшный, как раньше. Может быть, она привыкла к войне. Может быть, выросла. Может быть, все сразу.

* * *

Хорошо помню, что для меня война началась раньше, чем для остальных, она началась, когда умер отец, а мне было пятнадцать. Мне очень хотелось, чтобы он умер, я все время об этом думал, сам не знаю почему, может быть, потому, что однажды он меня избил и унизил при людях, задолго до этого. Правда, ненависти я к нему не испытывал. Только считал, что если он умрет, то будет здорово. В то время мать работала в конторе одного иностранного банка в центре города вместе с тридцатью прочими секретаршами. Я ходил в лицей неподалеку от нашего дома, лицей был частный. Отец работал на стройке, нанимал сорок иммигрантов и платил им копейки. Брат сдал выпускные экзамены и собирался поступать в университет, но отец хотел работать с ним, ему нужен был кто-то, кому можно доверять, как он выражался. После смерти отца брат сразу же эмигрировал.

В то время нас совершенно не заботила война, у нас были свои проблемы. Вокруг все постоянно твердили, что назревают проблемы — политические, экономические, международные; оружие лезло отовсюду, как весенние листочки, но мы и представить себе не могли, что произойдут необратимые изменения.

В тот день, когда отец свалился с лесов, мы тут же догадались, что его кто-то толкнул, один из иммигрантов, что у него пахал; он поднялся туда отругать маляра или еще зачем-то, не знаю, и упал. Спустя две минуты все рабочие испарились.

Мне так хотелось перемен, великого преобразования моей собственной жизни и жизни моей семьи, я так сильно желал смерти отцу, вот так, от несчастного случая, я был настолько уверен, что в один прекрасный день он не вернется, что за мной придут в лицей и велят срочно возвращаться домой, я так готовился к этому моменту, что не удивился и не огорчился; я знал, что, в некотором смысле, я его и убил. Мать это подкосило: вся ее жизнь в доме была размерена, налажена, отрегулирована этим человеком, жизнь на работе — ее начальником, и она внезапно превратилась в безвольную тряпку. Мне стали сниться кошмары, будто я стою на лесах, на самой крыше здания и сталкиваю отца в пустоту, а иногда — будто я сам падаю с невероятной высоты, с высоченной башни, но я всегда просыпался прежде, чем коснуться земли. Во сне я всегда был где-то высоко. И как только вырос, записался в скауты, нас учили маршировать в ногу и стрелять. Помню, когда впервые ощутил в руках ружье, мне почудилось, что это во сне. Мы стреляли с положения лежа в неподвижные мишени. Я чувствовал прижатое к себе ружье. Мишенью был человеческий силуэт, в который надо было попасть, его надо было уметь поразить на любом расстоянии. Сжавшись в комок, я слишком сильно нажал спусковой крючок. Я промахнулся, человеческий силуэт исчез. Первый разрыв снаряда в ушах, первый запах пороха.