Джоанна была очень хрупкой и ранимой. Пока я выпроваживала своих родителей из кампуса, она плакала оттого, что ее родители уехали. Слезы были крупные, точно шарики тапиоки, и катились из глаз, оставляя жирные глицериновые следы. Я поставила коробку на пустую кровать — подальше от окна с видом на деревья и поближе к окну с видом на парковку.
— Я Дороти, — сказала я ей. — Я бы пожала тебе руку, но ты вся мокрая.
Джоанна взглянула на меня и снова принялась рыдать прямо в свою игрушечную кошку.
Наши отношения так и не наладились. Вернувшись после зимних каникул, я обнаружила, что ее половина пуста. Ни одного кошачьего постера на стенах, ни одного английского кекса, которые были, кажется, ее единственной едой. В кампусе говорили, будто я все время таскала у нее подводку для глаз и трахалась на ее кровати, поэтому ей пришлось бежать куда подальше от меня. Время от времени я видела ее бледное лицо, когда она медленно плыла по кампусу, шевеля своими оборками, точно плавниками. Но с годами все это постепенно исчезало, будто Эдвард Гори стирал ластиком ее фигуру на одном из своих макабрических рисунков, как ошибочную деталь в моей жизни, которой она, в сущности, и была. Еще не рожденной Эммой, но умершей от моего презрения Джоанной.
В целом в Пеннистоуне мне нравилось. Я много читала, писала, училась и трахалась — в общем, получала классическое либеральное образование. Мужчин здесь было в два с половиной раза больше женщин. Я переспала примерно с пятьюдесятью. Тут вы решите, будто я, трахаясь налево и направо с этими парнями, заработала себе дурную репутацию. Но нет, я была предельно осторожна. Защитой моего доброго имени стала информация — я никогда не спала с парнем, на которого нельзя найти компромат. Моя философия заключалась в том, что почти у любого мужчины можно найти нечто разрушительное, стоит только хорошо поискать. А я люблю исследования, и если уж нахожу что-то, то обязательно с доказательствами. Более того, я никогда не использовала эту информацию, чтобы заставить кого-то нырнуть под мое одеяло. Мне это и не требовалось. Совсем наоборот. Я приберегала ее как раз до расставания. Именно в этот горький момент (на самом деле безупречный) я намекала парню на его грязный секрет. Я всегда была настолько осторожна и внимательна, что бывшие любовники потом страстно отстаивали мою честь и заступались за меня. Правда, не потому, что я так нравилась им, а потому, что они меня боялись.
Женщина не должна становиться беззащитной. Презервативы защитой не считаются. Перцовый баллончик в любой момент может быть обращен против нее самой. Остается только информация. Она никогда не подводит.
Так, например, Лайл тщательно скрывал историю квазикровосмесительной связи с собственными кузеном и кузиной, причем одновременной. Джеймс три с половиной года обучения был просто идеальным студентом и при этом ни разу не сдал оригинальную работу. Майкл, центровой баскетбольной команды из второго состава, дважды выходил играть в первом после того, как с его игроками внезапно случалось нечто загадочное. Жан-Жорж на самом деле не был французом. Он не был даже Жан-Жоржем. Удивительно, как далеко может зайти семья, если у нее много денег, подросток, склонный к пиромании, и человеческие жертвы как результат его увлечений. Отец Армстронга скрывался от налоговой, о нем ходило слишком много слухов, говорили, будто он стал прототипом Гордона Гекко из фильма «Уолл-стрит», которого играл Майкл Дуглас. И, кстати, самому Армстронгу надо было дважды подумать, прежде чем звонить куратору. И не то чтобы я не предупреждала его. Кстати, я до сих пор не отказалась от этой привычки. У меня есть специальная картотека, которую я спрятала в потайном месте, указав на ней чужое имя. Там хранится такая информация, которая с легкостью может уничтожить членов Конгресса, парочку транснациональных корпораций и одно небольшое княжество Лихтенштейн. Можно быть слишком богатым или, наоборот, слишком бедным, но никогда нельзя знать слишком много.
Это поразительно, сколько информации можно получить, если спокойно слушать, внимательно читать и уметь вскрывать замки. В общежитии двери открываются проще простого — достаточно иметь кредитку и изящное запястье. Автомобили семидесятых и начала восьмидесятых закрывались столь нелепо, что нужно было только пошевелить проволочной вешалкой, чтобы открыть их. Особенно если вы молодая и расстроенная красивая женщина — тогда и полицейского несложно убедить помочь. Двери в жилых домах открывались сложнее, как и специальные шкафы, но тут на помощь приходили другие полезные инструменты — шпильки для волос и канцелярские скрепки. Информация — та же дикая кошка, которая любит свободу и готова вцепиться в любого. А кто я такая, чтобы бороться с дикой природой?
Таким образом, вооруженная информацией и контрацептивами, я проебала несколько лет колледжа. Легко, весело и весьма познавательно. Но эмоциональная привязанность — для детей, а сентиментальность — для блюд, которые вам больше не удастся попробовать. Я поступила в колледж, чтобы получить образование, и я его получила.
К тому времени, как пришла пора надевать мантию выпускника Пеннистоуна — алую и желчно-желтую, — все мои знания были отлично адаптированы к жизни. Я бегло говорила по-итальянски. Могла поддержать спор об истории, литературе и политике. Приготовить декадентский ужин из четырех блюд, имея плиту и тостер. Глубоко заглотить семидюймовый фаллос. Разобраться в любом вопросе и написать на эту тему веселую статью примерно на тысячу знаков в рекордно короткие сроки. Я могла легко и элегантно найти, соблазнить и бросить мужчину. В общем, я научилась заботиться о себе, кормить себя, доставлять себе удовольствие и защищать себя. Я чувствовала себя хитроумным родителем, который гордится своим отпрыском.
Я окончила колледж в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. В год, который так феерично не оправдал предсказаний Оруэлла. Я переехала в Бостон и благодаря портфолио, где содержались мои статьи для «Пеннистоунского циника» и других изданий, устроилась на работу в «Бостонском Фениксе», еженедельном издании о культурных событиях, которое в конце концов медленно издохло под тяжестью интернета. Забавно, как какие-то единички и нолики, собравшись вместе, образуют нечто грандиозное — интернет. Демократичный, как налоговый кодекс, ненасытный, как черная дыра, и невесомый, как выдох. Из любого пользователя он может сделать писателя и превратить его публикации в профанации. Впрочем, я отвлеклась.
Попав в Бедфорд-Хиллз, я целых две недели не могла писать. Нет ничего банальнее писательского ступора, но я в любой ситуации, что называется, владела пером. Здесь же я не могла писать физически: у меня не имелось ни ручек, ни карандашей, даже простого грифеля не было. А все потому, что одна сиделица по прозвищу Шалава пырнула охранника заточкой. Не знаю, когда и при каких обстоятельствах она стала Шалавой, меня она вообще не интересовала, но ровно до тех пор, пока то, что она сделала, не отравило мне жизнь. Шалава работала на кухне и нашла там время, чтобы сделать из обычной шариковой ручки заточку. Она расплавила пластик над газовой горелкой, сплющила его, а затем заострила о бетонный угол. Тут шептались, что охранник, эта тупая волосатая скотина, распускал руки и однажды во время обыска решил сунуть свою вонючую пятерню в промежность Шалавы. Та, недолго думая, выдернула заточку из-под резинки своих спортивных штанов и одним плавным движением воткнула ее прямо в шею охранника. Очевидцы говорили, это было похоже на то, как гадюка внезапно атакует ничего не подозревающую добычу и вонзает в нее свой ядовитый зуб.
Рубиново-красная кровь охранника тут же хлынула из раны на желтые, точно сливочное масло, стены Бедфорд-Хиллз. Спустя несколько секунд другой охранник врубил сигнализацию, и мы, побросав свои швабры, книги, кастрюли и веники, повалились на пол, как стадо коз в нарколептическом припадке.
Наши вещи обыскали. У нас забрали все. Вооруженные охранники перевернули кровати, устроили шмон в камерах. Забрали наши ручки и карандаши — мои ручки и карандаши. Шалаву уволокли куда-то в самые недра Бедфорд-Хиллз, хотя у всех было ощущение, будто она осталась. Шалаву никто не забывал. Потому что, хоть ее и не было среди нас, мы переживали последствия ее поступка. Она не смогла справиться с домогательствами какого-то гомункула, и из-за этого я не могла писать. Из такой хрени и состоит вся местная общность и тюремная справедливость.
