– Вся замызгалась, как свинья, – говорила она себе под нос. – Что ж такое… Идиотизм оголтелый. Совсем криворукая… Ты чего хотел-то?

– Да воды просто…

– Чего-то ты стал к бутылке часто прикладываться, дружок, ты страдаешь?

Водкин поднял свои воспалённые глаза на тётю Зину.

– С чего бы мне страдать. Работа есть. Руки-ноги – тоже.

– А чего ж пьёшь тогда? Вижу каждый день тебя таким. Хоть бы раз был свежим.

– Каждый отдыхает так, как может. Налейте мне воды.

– Может, чего покрепче налить? – спросила она с прищуром.

– А есть?

– Есть компот забродивший. Нацедить?

Водкин отказался, высушив пару стаканов воды, от которых заныл желудок. Он просидел там до тех пор, пока его рация не ожила:

– Куда ты провалился? Почему я тебя искать должен? Погрузка!

Это был Костылёв. Николай Игоревич, мать его. Умеет появляться в нужном месте в нужное время. У Водкина вылетело из головы, что они сегодня везут воспитанников на вылазку – начинается трудовое исправление. Как говорится, человеку в труде всякая мысль усваивается лучше.

Водкин быстро снова пошёл к аудитории, борясь с жутким головокружением, но там никого не обнаружил, кроме пыхтящей Большаковой, заполняющей журнал. Бурьянов уже повёл воспитанников садиться в автобус. Он напоминал собой пастуха в стаде, и только не хватало ему хорошенького кнута.

Автобусы Карлу Марковичу поставляла транспортная компания, в которой и работал Яков Яковлевич Плиннер… Но это не имело значения сейчас. Неуместные мысли особенно тягостны при концентрации.

Большой и синий, неповоротливый, двухэтажный, он стоял около открытых ворот, и воспитанники толпились у дверей, толкаясь и мешая грязь. На боку автобуса красовалась большая белая надпись «ДЕТИ». Бурьянов что-то снова орал, Алиев орал в ответ. Первый попытался пнуть второго, но тот вспрыгнул по ступенькам автобуса. Костылёв же просто стоял поодаль, изнывая от этой картины.

Водкин остановился, затем же вышел на волну охраны. Рация затрещала.

– Латунь, это Водкин, – сообщил надзиратель. – Третьяков вышел сегодня на работу?

– Вышел, – отозвался тот. Латунь очень был похожим на Ремнёва – тоже обычно молчал. Только ходил в чёрном свитере и чёрных брюках, облысевший уже в свои двадцать пять лет.

– Пусть придёт. Поедет на вылазку с нами. Могут быть проблемы с этими… Детьми.

Латунь отключился без всяких «вас понял» и «конец связи», но Водкин ещё не успел даже дойти до замершего Костылёва, как на крыльце появился бородатый мужик в чёрной каске, кирасе и налокотниках. На груди красовалась надпись «ОХРАНА», а на поясе висела резиновая дубинка.

Николай Игоревич ничего не сказал, но в глазах его читалась боязнь оказаться вторым, а то и третьим… Боязнь бесполезности.

– Трогаемся, трогаемся! – орал Бурьянов, угрожая расколоть голову Водкина на множество мелких осколков. – Сукины дети, сидите тихо, не дёргайтесь, или Третьяков вас дубинкой успокоит!

Третьяков сам ничего не сказал, разместившись в задней части автобуса на первом этаже. Он протискивался между воспитанниками, стараясь не сшибить их мощными плечами.

Тройка надзирателей же уселась около водителя – седого мужичка, незаметного такого. С татуировками на обеих руках. Он почти не смотрел ни на коллег, ни на воспитанников. Возможно, он десятки лет крутил руль автобуса, и перевёз за свою жизнь десятки тысяч человек.

– Едем на ферму, – скомандовал Костылёв. – Её держит один депутат-меценат. В общем, хороший человек. Двадцать километров отсюда. Около села Оксановка. Знаете такое?

– Знаю, – кивнул водитель и захрустел передачей.

– Дети мои, – снова начал Бурьянов, как только транспорт зарычал, закачался и начал разгоняться. – Труд сделал из обезьяны человека. И вас сделает людьми.

– Пристегнуться всем, кто не пристегнулся! – скомандовал Водкин.

Все начали щёлкать ремнями. Синяков оказался рядом со Стекловой – желтозубой, не очень хорошо пахнущей, и ему даже захотелось опять увидеть светлые, голубые глаза Черникиной, но она сидела где-то не здесь.

– Привет, – сказала Стеклова и заулыбалась.

– Виделись уже, – ответил Синяков, нарочно выглядывая в окно так внимательно, будто пытался сосчитать ветки у встречающихся деревьев.

– Ты симпатичный, – призналась она.

Андрей задумался. У него наклёвывалось несколько вариантов ответа. Можно было ей сказать, что у неё отвратительный вкус, и исхудалый брюнет с диким взглядом не может нравиться даме в здравом уме. Ещё можно было признаться, что она ему не нравится. Или просто промолчать.

– Понял, – ответил он, не найдя ничего лучше. Он не смотрел на свою спутницу, но чувствовал её всепожирающий взгляд.

– Тебя на сколько сюда закрыли? – не унималась она.

– До полного перевоспитания и исправления, – буркнул он.

– Ммм. Понятно, – протянула она с явным неудовольствием. – Говорить не хочешь?

– Нет. Я оттуда, где люди не говорят, если им нечего сказать.

Наверное, это могло обидеть Стеклову, но, если честно, Андрея это не беспокоило. Вот если бы Черникина с ним пыталась заговорить… Другое дело.

– ОТПУСТИТЕ МЕНЯ, ДЕМОНЫ! – начал верещать кто-то внезапно, отчего водитель от неожиданности ударил по тормозам. – ОТПУСТИТЕ! КУДА ВЫ МЕНЯ ЗАКРЫЛИ?!

Синяков машинально вздрогнул… Оглянулся. Через два сиденья от него сидел бритоголовый крепыш с выражением на лице крайне подавленной агрессии – словно он сжал монету зубами и изо всех сил старался её разгрызть. Но кричал не он – рядом сидел тот шизик, любящий разговоры о членах.

– Заткните его! – взвизгнула Острова-Проволокина, и начался настоящий кошмар.

– Третьяков, вдарь ему по башке! – скомандовал Бурьянов, но охранник не успел подчиниться – только вскочил со своего места, срывая с пояса дубинку.

– Охрана, назад! – рявкнул Костылёв. – Здесь я заправляю этой чертовщиной.

– …ОТПУСТИТЕ!…

– Пожалуйста, сделайте что-нибудь! – подал голос ещё кто-то и захныкал.

– Да? – прошипел Бурьянов. – Так делай! Или я сам размажу ему башку!

– Да кто ты такой вообще? Место своё знай! – рявкнул Костылёв в ответ.

– Если тебе дорого твоё место… А оно тебе, несомненно, дорого, ты слушать меня будешь! – возопил в ответ Бурьянов. Разница между ними была в две головы, и в тесном коридоре автобуса это подчёркивалось ещё сильнее.

– Если ты со мной будешь разговаривать в таком тоне…

Стеклова заплакала. Берман – мальчик с волосами, выкрашенными в розовый цвет, – начал истерично раскачиваться.

– ДЕМОНЫ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ!

Шизик и не думал успокаиваться, продолжал вопить.

Водкин решил взять ситуацию под свой контроль и пошёл назад… Стараясь не наступить ни на кого. Но почувствовал на лице чей-то чуткий взгляд, отвлёкся и всё же споткнулся о ноги Антоновской…Единственной воспитанницы, зататуированной полностью – с ног до головы. Она ойкнула… Но Водкин не свалился на пол, а просто навалился на неё. Тут же отпрянул и принялся искать того, кто пялился…

Черникина. Сидела у окна посередине автобуса и не моргала. Смотрела прямо ему в лицо… Вокруг стоял страшный шум, будто гремело торнадо, но она никак не реагировала на это.

Водкин заставил себя продолжить движение и добрался до шизика. Опустился на колено перед ним… Лицо психа – белое и искривившееся – моталось из стороны в сторону, а руки молотили воздух.

– Успокойся, приятель, успокойся… Как тебя, Лепестков?

– ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ! – заорал шизик, брызганув снопом слюны прямо в лицо Водкину. – ДЕМОН! Вы все демоны!

– Если ты не успокоишься… Тебе тот крепкий парень в твёрдой каске раздаст лещей, и тебе придётся взять в себе в руки. Придётся, понимаешь?

– Да что ты с этим психом говоришь! – подал голос кто-то из воспитанников, может, Алиев. – Пинком его заткни!

– Я НЕ ПСИХ! – заорал Лепестков. – Это вы психи… Вы все сумасшедшие! Вас всех нужно разорвать на куски! Вы блохи на теле собаки! Вы пауки в банке! Я буду вас давить!..