Солнце мягко пригревало, и снег чуть ли не таял на глазах, поблёскивая во всех сторонах. Чёрные проталины выбивались из общего пейзажа, как уголь. Снег уже изрядно сошёл повсеместно, уступая место новой, живой зелени. Тоненькие сосны, ещё не снесённые ледорубами или бульдозерами бизнесменов, вытягивались в полный рост, словно тянулись к небу. Апрель.

Медведица лежала убитой в большой лужи крови, натёкшей из многочисленных ран. Медвежонок, тоже застреленный, лежал чуть подальше. Охотники выволокли его из берлоги, предварительно выстрелив пару раз. Пёс всё ещё лаял и рычал, но теперь Водкин снова держал его на поводке. Лицо его, изрядно обмёрзшее и ощетинившееся, сияло удовлетворённой улыбкой. Он, как и любой охотник, получал настоящее удовольствие от убийств. Он даже возбудился, увидев агонию животного.

Романовский же тяжело дышал и отряхивал свой тёмно-синий комбинезон от снега. В одной руке он сжимал разряженный карабин – все пули охотник выпустил в медведицу, а теперь смотрел на её труп очень злобно. Ему хотелось её оживить, чтобы ещё раз убить.

Когда медведица выскочила из берлоги после первых выстрелов, она хотела кинуться именно на него, защищая своего малыша, и он, отпрыгнув назад, споткнулся и упал. Повезло, что Водкин и Плиннер принялись стрелять в неё с двух сторон из своего оружия. И она никак не могла понять, на кого броситься. Падала, поднималась, опять падала, истекая кровью. Никаких престарелых двустволок, только новенькие карабины.

Расстреляли её без всякой жалости, даже с большим удовольствием, а потом и её медвежонка. Каждый из охотников получил несказанное наслаждение, достреливая животное, слыша его стоны и хрипы. Медвежонка Романовский даже пнул.

– Доставай камеру, Яша, – сказал он Плиннеру.

Худощавый Яков Яковлевич повесил на плечо свой карабин, едва ли не больше него самого, и принялся доставать из кармана «Айфон». Неуклюже – толстые перчатки лишили его проворности, хоть он и никогда не отличался её. Финансовому директору транспортной компании ни к чему проворность. Там нужно высшее образование, усидчивость и любовь к цифрам. Он ещё любил убивать, конечно. Но это, как говорится, занятие для настоящих мужчин, так что всё нормально.

Водкин же, бывший из всех троих самым молодым, самодовольно улыбался. Это была его не первая охота и, естественно, не последняя. Кроме крутого карабина в руках, у него на поясе ещё и висел широченный охотничий нож, которым он перерезал горло или потрошил живот. Парень внимательно наблюдал, как Плиннер стал фотографировать Романовского – тот горделиво поставил свои кожаный ботинок на убитую медведицу, шерсть которой превратилась в красно-коричневое месиво и застыло култыхами. Он позировал, величаво вскинув своё оружие, может быть, даже представлял себя великим императором, выигравшим тяжёлую битву…

– Как я получился?! Как? – спрашивал Романовский, и Плиннер отвечал ему, что он «очень хорошо получился».

Потом они поменялись местами. Фотографироваться не стал только лишь Водкин – он не любил фотографии, и ему совершенно было плевать, что там запомниться от его жизни, а что – нет. Он жил здесь и сейчас.

Пёс же, сорвавшись с поводка, принялся обнюхивать кровь убитых и рычать.

– Поехали, – сказал Романовский. – Времени уже много… А там водка греется и бабы стынут.

Бросив тела убитых, как, собственно говоря, и своего пса, они двинулись обратно – их внедорожник стоял поблизости. Ельник был крайне редкий, и охотники смогли забраться

очень далеко. Поехали довольно рано, ещё затемно. Каждый предвкушал что-то мощное… И предчувствия их не подвели.

Внедорожник серо-стального цвета с огромными колёсами и тяжеленным кенгурятником зафыркал, зарычал и рванулся вниз – обратно к цивилизации… Городские здания показались через час, не раньше.

– Поговорим о делах, – сказал Плиннер внезапно.

– Давайте только не сегодня. Единственный выходной! – взмолился Водкин. – Надо отдохнуть…

– На том свете отдохнёшь, – огрызнулся Романовский. Он лично сидел за рулём внедорожника и злобно крутил руль. Казалось, он всё делал злобно – такое уж лицо у него было. Тяжёлый лоб, густые брови, пухлые губы. Глубоко посаженные глаза.

– Со мной связался человек по фамилии Нухаев. Очень влиятельный человек, – произнёс Яков Яковлевич Плиннер.

– И что же ему нужно?

– Он сказал, что другой влиятельный человек… Чью фамилию он не назвал, конечно… Ищет себе девушку. Так сказать, домработницу, – Плиннер усмехнулся собственным же словам.

– И что? – раздражённо спросил Романовский.

– И ничего. Водкин, это задача как раз по тебе. Найди девушку лет девятнадцати, светленькую. С синими глазами.

– Я-то тут при чём? – задохнулся от возмущения Водкин.

– Ну, ты же у нас надзиратель в приюте трудового исправления. Поройся. По сусекам поскреби. Найдёшь?

Последнее слово было сказано с такой убедительностью и таким нажимом, будто Яков Яковлевич и вовсе не спрашивал, а лишь утверждал, приказывал.

– Нет-нет, это без меня, – резко ответил он. – В прошлый раз вот…

– Не ной, – отрезал Романовский. – Тебе сказали: найдёшь. Из семьи алкашей каких-нибудь. Воровку… Или кто там у вас в приют поступает. Привезёшь.

– Да как я могу это сделать?! – вспыхнул Водкин. – Карл Маркович будет против… Да и Костылёв…

– У Карла Марковича твоего рыло в пуху похлеще, чем у нас всех вместе взятых. Или ты думаешь, что он такую ряху наел на бюджетных харчах? Добрая душа, взвалил на себя заботу о несчастной поросли, споткнувшейся и сбившейся с дороги… Уж я-то знаю, какие скелетища у твоего Карла Марковича в шкафу.

Водкин фыркнул.

– Конечно, ты знаешь, ты же Майор, – прозвище у Романовского было под стать званию. – Только почему вы не можете сами приехать, сказать так и так…

Яков Яковлевич и Всеволод Владиславович удивлённо вытаращились друг на друга, а потом обернулись на Водкина. На лицах их читалось крайнее удивление.

– Ты что, сбрендил? – спросил Романовский. – Я же говорю, что у твоего хозяина подворотня тёмная. С ним опасно иметь дела. Поэтому надо всё сделать так, чтобы стояла тишина. Чтобы круги по воде не расходились. Понял?

– Какой же ты косноязычный, – выдохнул Плиннер.

– Карл Маркович не из таких людей, за чьей спиной можно проворачивать дела безнаказанно, – уклончиво отозвался Водкин.

Романовский посмотрел на него в зеркало, и взгляд его показался невероятно тяжёлым, будто вместо зрачков у него расплескалась ртуть.

– Выбора у тебя нет, мальчик. Тут одна лодка. И ты в ней – собака.

Плиннер заулыбался. Видимо, сия реприза понравилась ему.

Щёки Водкина вспыхнули ярко-красным, будто он обмазался вареньем.

– Может, Карл Маркович и ничего не заметит… Ну, подумаешь, воспитанница утонула в унитазе, с кем не бывает, да… Но Костылёв…

– А Костылёв это…

– Костылёв это главный надзиратель и редкостный сукин сын, – ответил Плиннеру Водкин. – Раньше там был нормальный парень, Раневский. Но тот уволился, и вместо него взяли Костылёва. А он редкостный… Блюститель инструкций. Хоть подростню и терпеть не может, а против инструкции не попрёт. Следит яростно, чтобы никто не вспарывался, не травился, не пропадал и не мыл ладошками писсуары.

– Неужели там нет больше нормальных работников? Темнишь, парень, – улыбнулся Плиннер, обернувшись. Во взгляде его сквозил холодный металл.

– Есть, – после некоторого раздумья ответил Водкин. – Что-нибудь придумаю.

– Ты уж придумай, – бросил Романовский. – Не разочаровывай меня.

– Завтра заезд. Как раз присмотрю там кого-нибудь.

– Почему нельзя присмотреть кого-то из тех, кто уже есть? – не унимался Романовский.

– Потому что старые уже примелькались. И воспитателям, и Костылёву, и самому Карлу Марковичу, – огрызнулся Водкин. – Проблемы будут.

– Тебе виднее, конечно. Но на следующей неделе уже должен быть результат, – заметил Плиннер. – Всё понятно?