Отношения Феодоры Власьевны с новыми родственниками не сложились. Да и других своих деревенских родственников, приезжавших в Кронштадт, Иоанн не решался приглашать к себе в дом и размещал их где-нибудь на стороне. Всякие попытки Иоанна помочь своим родственникам деньгами или вещами воспринимались в штыки и женой, и ее родными. Иоанну просто-напросто было запрещено тратить деньги на своих родных. Как пишет Иоанн в случаях таких ссор: «Горько мне было, смутился я… бросил их, пошел на свежий воздух гулять да молиться». Ситуация в семье в связи с «денежным вопросом» была столь напряженной, что и в те годы, когда в семью Сергиевых пришел достаток, Иоанн помогал родным втайне от жены. Как ни тяжело было в этой ситуации Иоанну, но он не забывал свою родню. Во время своих поездок в Суру всегда навещал, привозил с собой многочисленные подарки. Всячески стремился помочь подрастающим племянникам и племянницам, обустраивая кого на работу, кого на учебу, кого в монастырь, кого в духовное сословие. Непременно поминал он за богослужением в установленные церковные дни и ушедших своих родственников, следил и поддерживал «родные могилы» — отцовскую в селе Сура, материнскую — в Кронштадте. В 1894 году Иоанн просил архангельского владыку включить своих умерших родственников в помянники церквей и монастырей Архангельской епархии, в которые от него поступали пожертвования. Прошение было удовлетворено, и указ о том был напечатан в «Архангельских епархиальных ведомостях»^[138].

Отсутствие полноценной семейной жизни, напряженность во взаимоотношениях с супругой и ее родственниками делают психологически понятной ответную реакцию Иоанна Сергиева: бежать из дома такого! Прослеживая постепенно складывающийся его распорядок дня, видно, что «для дома» времени в распорядке дня отводится все меньше и меньше. И очевидно, что это выбор осознанный.

Летом еще чуть загорается восток и солнышка не видно, а зимой, когда утро темно и непроглядно, Иоанн просыпается. Умывшись, становится перед иконами и с полчаса приносит утренние молитвы. Если бы в эту минуту раздались крики: «пожар», «наводнение», «неприятель» — и т. п., по всей вероятности, он не услышал бы их или, вернее, не обратил бы на них внимания, потому что весь уходил в молитву, переносился в другой мир, забывал обо всем земном…

Часам к 6–6.30 утра пастырь в алтаре собора. Если «очередь» не его, то он становится на клирос вместо дьячка и читает Апостол и молитвы, поет. Громко, внятно, отчетливо и с каким-то особым благоговением звучит его приятный и сильный голос: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», — и полная народу церковь падает на колени.

После службы в соборе, оканчивающейся около полудня, Иоанн не спешит домой. Для него наступает черед посещения приезжих и местных жителей Кронштадта, пригласивших его по той или иной нужде. Обычно это просьбы о молитве у постели больного. Но бывало и так, что до намеченной квартиры ему не удавалось доехать в срок: каждый, обращающийся к нему на улице, мог рассчитывать на то, что батюшка остановится, выслушает, скажет слово утешения, обнадежит и научит. Бывало и так, что, поговорив с верующим, он отправлялся совсем по другому маршруту, чем было намечено ранее. Он ехал к «детям» своим, чтобы удовлетворить все их духовные просьбы и нужды.

Но и после этого нет пути домой. Его ждет Петербург, откуда поступали приглашения в дома верующих, в больницы, на фабрики, на общественные мероприятия. Он спешит на пароход — если дело происходит в навигацию, а зимой — мчится по льду на санях.

В лучшем случае поздним вечером, а то нередко и после полуночи Иоанн возвращался домой в Кронштадт. Дома он еще часа два ходил по двору, скрестив на груди руки и вперив взгляд в небо, молясь. Потом шел в дом, читал газеты и писал проповедь. Ложился, когда жена и все домашние видели третьи сны. А к шести часам утра снова был в соборе и снова все тот же служебно-пастырский круговорот.

В период Великого поста распорядок несколько менялся: в связи с наплывом верующих отменялись поездки в Петербург, а вместо этого Иоанн после посещения квартир в Кронштадте принимал исповедь в Андреевском соборе. Поскольку было большое число желающих попасть к нему на исповедь, она начиналась с часа-двух и была очень продолжительной. Сильно утомившись к одиннадцати вечера, он прерывал исповедь на полчаса, чтобы проехаться в коляске по свежему воздуху и восстановить силы, после чего снова возвращался в собор и продолжал исповедь. Она могла продолжаться до двух часов ночи, а иногда до самой утренней службы.

Этот распорядок стал правилом жизни отца Иоанна, и в этой круговерти он не имел возможности толком ни поесть, ни отдохнуть. Все силы и время отнимали заботы о пастве. А семья? О ней он вспоминал, лишь возвращаясь поздно вечером в квартиру. По счастью, братья и сестры Елизаветы Константиновны, женившись и выйдя замуж, покинули квартиру. В 1867 году скончался ее отец — протоиерей Константин Несвицкий^[139]. Семье Сергиевых стало просторнее. Одна из комнат была отведена отцу Иоанну и служила ему кабинетом, моленной кельей и спальней. Как отмечали посетители, не особо респектабельное жилище отличалось только тем, что во всех углах всех комнат были киоты с иконами. На шкафах — клетки с воркующими голубями, а перед окнами — канарейки, без устали выводящие свои трели. Соединение вместе святых икон, благоухающих цветов, поющих птиц создавало в квартире необыкновенный дух «какой-то райской радости».

Чем больше внимания Иоанн уделял заботам прихода, тем меньше и меньше времени он мог уделять жене. До середины 1870-х годов Елизавета как-то мирилась с участью скромной помощницы священника, целиком отдававшего себя людям. Да, она осознавала, что Иоанн не хочет и не может принадлежать ей целиком, но он одновременно не принадлежал конкретно никому другому. Елизавета стремилась создать подобие семейного очага, наладить быт и уют. В какой-то степени ощущение, видимость полноценной семьи подпитывались присутствием племянниц Руфины и Елизаветы, которые росли в их доме. Дома Иоанн мог почувствовать себя в относительной безопасности и спокойствии, встретить сочувствие, понимание и поддержку. Его брак с Елизаветой напоминал не союз двух сердец, а некое семейное соглашение, гарантировавшее обеим сторонам и определенную взаимопомощь, и некоторую долю независимости и стабильности.

Но начиная с середины 1870-х годов, когда у Иоанна появились первые постоянные почитатели, а особенно поклонницы и последовательницы, повсюду сопровождавшие пастыря, томными взорами смотревшие на него, дарившие дорогие подарки, ситуация в семейной жизни чрезвычайно накалилась.

Все очевидцы свидетельствуют, что одевался Иоанн Сергиев всегда роскошно: носил рясы из очень дорогой плотной шелковой материи — черной или цветной, но весьма темного тона; подрясники же всегда были ярких цветов из шелка или бархата, такого же высшего качества; зимой носил шубы из очень ценных мехов. Но на всю одежду Иоанн не тратил ни копейки, так как все это ему дарили его почитательницы, желавшие видеть его в храме в достойной сана и авторитета церковной одежде.

Иоанн, может быть, и не хотел того, но его окруженность молодыми и не очень почитательницами воспринималась Елизаветой как знак, что между ним и этими женщинами существует связь — высшая духовная, — которая недоступна ей и невозможна между ней и ее супругом. Возникало ощущение, что в этом повышенном женском внимании лично к Иоанну тот будто бы обретал некую замену нормальных супружеских связей, а у Елизаветы их не было. Записные книжки отца Иоанна свидетельствуют, что это были не только предположения. В них можно встретить упоминания о том, что окружавшие женщины порождали в Иоанне «искусительные помыслы», хотя он им и противостоял. Среди этих женщин, будучи их «предводительницей», была и Параскева Ковригина, сыгравшая заметную роль в судьбе Иоанна.

Вдруг возникшего женского окружения и внимания к отцу Иоанну Елизавета не принимала и против этого восстала. Протест принимал сколь угодно причудливые формы. Елизавета перестала ходить в храм, не соблюдала посты; могла рыться в столе мужа, забирая отдельные предметы и деньги. Ссоры и споры рождались буквально на каждом шагу и по каждому пустяку. Под 1882 годом Иоанн записывает: «Вечером сегодня вышла крупная неприятность с женою из-за того, что я обличил ее в подделке ключа к моему письменному столу и к внутренним ящикам и во взятии некоторых вещей и денег. Как львица разъяренная она <налетела> на меня и готова была растерзать; от злости ревела, выла, как бешеная; грозила ударить по щеке при детях; корила бабами, т. е. благочестивыми женщинами, имеющими со мною духовное общение в молитвах, таинствах, духовных беседах и чтениях, поносила самым бесчестным образом, а себя возвышала. Господи! Отпусти ей, не вест бо что говорит и творит. Вразуми ее всю омраченную житейскими суетами и сластями, утолсте и расшире и забы Бога!»^[140]