Позднее, во время пикника, Екатерина достала кукурузные колечки «Чириос» для детей, и Калаж, который в жизни своей не видел ничего подобного, попросил одно – попробовать. Прежде чем он положил его в рот, она губами изобразила: «Зажравшийся эрзац, зажравшийся эрзац», в смысле: «Гляди, сейчас начнется». Квадратная коробка была огромной, еда – непоправимо искусственной, господь в жизни не создавал таких вкусов, Калаж уже заряжал свой «калашников». А когда Екатерина вытащила мешок с пятью крупными сочными нектаринами, он взорвался.

– Никогда не покупай нектарины. Нектарины – сплошной эрзац…

– Как и мулы, – вставила она.

– Совершенно верно, – подтвердил он, упустив обидную для себя шутку. – И «Улица Сезам» тоже сплошной эрзац. Там людей учат превращаться в эрзац. Ты вслушайся в голоса персонажей. Они у них совершенно нечеловеческие.

– А детям нравится, и дети любят нектарины, да и я люблю нектарины. Хочешь? – спросила она.

– Ну давай, – согласился он.

Две коробочки с печеньем «Твинки» вызвали такое же негодование. Громкое возмущение, за ним – стоическое приятие.

– Ладно, поглядим, что там у вас за «Твинки», – произнес он наконец.

Потом встал, немного прогулялся по берегу, обмакнул пальцы ног в воду, глядя на вершины деревьев вдалеке. Хорошо ему было в Уолден-Понде и даже в Америке.

И вот в этот самый миг я наконец-то понял Калажа. За огульным отрицанием Америки скрывалось отчаянное желание не сдаться в случае, если Америка откажется ему потворствовать. Адвокат упомянул слово «депортация», и мы оба вздрогнули. Калаж предпочитал первым повернуться спиной, в надежде: а вдруг Америка все-таки попросит его взглянуть на нее более благосклонно. Он, сам того не зная, занимался тем же, чем и всегда… флиртовал, но на сей раз с супердержавой. Америка, насколько он это понимал, пока не выложила пенни на стол, он же уже изрядно притомился от игры. Америка старательно складывала свои фишки, он же – это было видно каждому – откровенно блефовал.

Возможно, помимо этого, принижая Америку и обзывая «амерлоками» все несовершенное в этом мире, он как бы создавал для себя воображаемое средиземноморское «я», утраченный средиземноморский рай, нечто, чего, наверное, никогда не существовало, но ему-то требовалось верить, что оно где-то там, на воображаемом ином берегу, потому что в противном случае некуда и не к чему будет ему прибиться в случае, если Америка повернется к нему спиной.

Когда настало время складывать все обратно в машину и выбрасывать мусор в соответствующие бачки, мы посмотрели друг на друга и поняли, что солнца впитали куда больше, чем рассчитывали. От этого у всех поднялось настроение, как будто нам удалось нагнать проскользнувшее мимо лето.

Прежде чем сесть в машину, Калаж попросил всех отряхнуть грязь и песок с обуви, особенно ты там, сзади, – имея в виду меня. После чего сказал, что ему надо пописать. «Так писай», – предложила Леони, уже сидевшая на сиденье с ним рядом. Он смущенно огляделся, явно слегка растерянный, потом вернулся на берег и, повернувшись к нам спиной и глядя на тихую водную гладь, начал писать. Он не спешил, однако сама мысль о том, что кто-то рискнет вот так беспардонно писать в заветный пруд Торо, показалась мне слишком комичной, чтобы не включить ее в соответствующий исторический контекст. А потому, когда он вернулся в машину, я объяснил им всем значение Уолден-Понд для американской литературы. Слушали очень внимательно. «А мне всего-то приспичило», – сказал он в конце концов, поразмыслив некоторое время, а потом прыснул от смеха, раз, другой, мы все присоединились к нему, даже дети – и громко запели по дороге в Кембридж, давая клятвенные обещания, что нужно все это повторить, когда поедем смотреть на листья.

Меня высадили первым, и я едва успел быстренько принять душ, после чего пешком направился в Лоуэлл-Хаус. И пока мы пили коктейли, в голове у меня бродила одна мысль: хочу, чтобы этот день начался заново. А еще хочу, чтобы он никогда не кончался. Если я и не знал, к какому лагерю принадлежу – к Лоуэлл-Хаусу или к Калажу, – я уж всяко не имел ничего против того, чтобы сновать челноком между ними, стоять в каждом одной ногой, потому как принадлежу к обоим, а значит, ни к одному – это как иметь дом, где не чувствуешь себя как дома. Как смотреть в окно на мою круглосуточную кулинарию ранним утром и чувствовать прилив любви, омерзения и желчности.

После коктейля я сбежал с ужина и отправился в кафе «Алжир», потом в «Касабланку», потом в «Харвест». Калажа нигде не было. Я спрашивал официантов – они его не видели. Тут меня вдруг обуяла ярость. Почему я не мог сразу себе признаться в том, что пришел искать его? Мне хочется отыскать их всех троих, его, Леони и Екатерину. А если я их не отыщу, хочется, чтобы Леони мне сказала, где отыскать Екатерину. А если Леони не найдется, пусть Екатерина сидит где-нибудь одна. Надо мне было все-таки сбежать с Чая с Деканом и коктейля после него. Может, речи эти вели два мартини на пустой желудок, может, я перегрелся на солнце, а может, дело в том, что мы с ней по-настоящему не побыли вместе, кроме как когда плавали, и сейчас мне казалось, что уже и не побудем по-настоящему. Тем не менее я был уверен: что-то произошло, пока мы купались вдвоем, – это видно было по тому, как она на меня поглядывала, пока вытиралась, зная, что я не в силах отвести глаза. Я ничего не выдумывал, возможно, именно поэтому мне не отвязаться от этого промелька между нами: мне его толком не осмыслить, не понять, что же именно произошло. А потом меня озарила полная, неприкрытая простота этой ситуации. Я уже тогда мог начать что-то по-настоящему. Или попросить номер ее телефона, когда мы вместе сидели в машине. Калаж бы догадался зачем, ну и ладно. Калажу такая мысль первой приходила в голову относительно каждой женщины на планете. Допустим, Леони знает – и что из того? Я присутствовал при их первой встрече с Калажем, он прямо в моем присутствии попросил ее телефон – такие вещи надо делать не раздумывая. Почему я не попросил – не хотел показаться заинтересованным, не хотел просить с обычной моей застенчивостью, ибо застеснялся бы еще сильнее, если бы она заколебалась?

Я зашел еще в одно место. Там тоже никого не оказалось. Отправился домой по Беркли-стрит, шагал мимо всех этих патрицианских домов, вспоминая как Калаж вонзил зубы в нектарин и сказал, что ему нравится.

Представлял, как Калаж говорит с нею про меня. «Конечно, тебе стоит ему позвонить. А еще лучше сходить к нему домой», – он бы так сказал. «Когда?» – «Когда? Ну и вопрос. Вечером. Сейчас. У него дверь буквально не запирается». Я так и слышал, как он разговаривает, отвозя ее домой, кричит в лобовое стекло: Maintenant, aujourd’hui, ce soir!^[26] Пошел бы я к дому ее работодателей на Хайленд-авеню, стал бы ждать там?

«У меня инстинкты как новенькие», – сказал он однажды, имея в виду, что мои – хилые, попорченные, никудышные. «Как новенькая», – сказал он мне в тот вечер, когда повел смотреть свою машину и в каком-то порыве заставил постучать по капоту той, что стояла рядом. Инстинкты западного человека что дырявые карманы. Рано или поздно все провалится. «А я будто один из этих побирушек, которые к драным карманам изнутри подшивают лист стали. Одежда у них драная, потасканная, а внутри – настоящий сейф.

Я решил постучать в Квартиру 42.

Линда открыла и тут же ушла обратно на диван, где сидела и смотрела телевизор. Я закрыл дверь.

Экзамены она сдала. Я ее поздравил. До моих оставалось разве что чуть больше трех месяцев.

Она подобрала обе ноги под легкий голубой фланелевый халатик. Стоило мне дернуть за поясок, и узел развязался.

Когда я проснулся на следующее утро, было уже почти одиннадцать. Первая мысль, мелькнувшая в голове: день уже почти прошел, а я не прочитал ни страницы. Столько солнца, столько плаванья, столько мартини, потом бурная ночь в Квартире 42.

В середине ночи я решил от нее уйти. Открыл ее дверь, громко произнес: «Приятных снов, о возлюбленная» на чосеровом языке, потом постарался сделать так, чтобы дверь ее хлопнула как можно громче, а после этого чрезвычайно поспешно и шумно открыл свою дверь и ее тоже захлопнул. Хотелось, чтобы другая моя соседка услышала и догадалась, что к чему. Я решил прозвать ее Принцессой Клевской, потому что часть моей души уже знала, что она уже услышала хлопки двух дверей и совершенно не рада тому, что из этих звуков проистекает. Завтра на заре разыграю по новой сцену с кофейной гущей – посмотрим, куда нас это заведет. Скажу что-нибудь про работу, я все время работаю. Вот и нет, ответит она. Ты о чем? Ты прекрасно знаешь, о чем я.